Mea culpa

Светка легко заплакала – по румяным щекам побежали голубые дорожки. Он сказал себе: и я один все это сделал.

– Как же это случилось?… Коля, да ты на себя не похож!

Если бы она знала.

Пронзительно закричал телефон; он сжался – с чувством, что на него падает что-то огромное, тяжелое, своей тяжестью и величиной делающее бессмысленным всякое сопротивление. Светка взмахом обеих рук вытерла нижние веки и подняла трубку.

– Алло?

Николай замотал головой и одновременно руками – плачуще исказившись лицом.

– А кто его спрашивает? А-а… вы знаете, не может он подойти. Плохо ему… что-то с сердцем. – Лицо ее вдруг подобралось, стало сочувственно-озабоченным. – Он мне сказал, что у вас там несчастье произошло… Да-да, просто ужасно. Да… Лежит прямо зеленый. Наверное, придется вызвать… – «Какая умница, – обессиленно подумал Николай, – какая же ты у меня умница… Это Немцов… спаси меня от него». – Ой, это не очень плохо, что он ушел? Да?., спасибо вам. Вы знаете, так переживает, прямо лица нет. Наверное, на нервной почве… Какое несчастье, я ведь знаю его жену, и дочку его, они ведь в нашем доме живут. Ужасно, бедная… Да, конечно, обязательно передам. Да… Спасибо. До свидания. До свидания.

Светка повесила трубку.

– Это Немцов. Спрашивал, что случилось. Ему звонили из режима, ты там что-то нарушил… Но он очень по-доброму говорил: ну ничего, говорит, ничего, они с Бирюковым близко знали друг друга, конечно переживает… – Она достала платок, вытерла окончательно слезы и посмотрела на Николая с жалостью – и с удивлением. – Но всякое же в жизни бывает, Коля… Нельзя же так. А… разве ты хорошо его знал?

Николай покачал головой.

– А что у тебя с режимом?

Он слабо махнул рукой. И на Немцова, и на режим ему было глубоко наплевать; он и звонка-то испугался лишь потому, что боялся единственно звука чужого голоса – как всепроникающей боли… Светка вышла из комнаты и вернулась с подкрашенной желтым водой.

– Ну-ка выпей.

Он послушно выпил полстакана пахучей пряной воды.

– Ну, что ты, отец… – Светка наклонилась, погладила его по голове, по щеке, заглядывая в глаза, – лицо ее было непривычно расслаблено, нежно, губы сложились вишневым сердечком, – он вдруг так растрогался, что глаза увлажнились… – Успокойся. Ты прямо… – в глазах ее снова мелькнуло как будто легкое удивление. Он понял: она удивлена, что он, здоровенный тридцатипятилетний мужик, так потрясен смертью напарника. Да, Бирюкова жалко, жалко его дочку, жену – всю жизнь будут жить одни, – но если бы ты знала все, что случилось… Его опять придавило – захотелось закрыть глаза и завыть, и вдруг одновременно с этим – появилось острое, непреодолимое желание рассказать все жене… она спокойная, умная – как она разговаривала с Немцовым!… – а вдруг она объяснит ему, всем, что он ни в чем не виноват, что все это не так, что все это он сам на себя придумал…

– Пойдем обедать, отец. Пойдем, пойдем…

– Ох нет, не хочу. – Слова признания уже рвались с языка, им тесно было в мозгу, но страшно было говорить: вдруг она посмотрит на него с ужасом… с отвращением?! – ему не перенести этой боли… Но и не было сил одному терпеть.

– Света… – Он туго сплел короткие толстые пальцы – и стиснул их так, что молоком налились суставы. Потом враз отпустил. – Света, это я во всем виноват.

И посмотрел – снизу вверх – на нее.

Но… ничего не произошло: лишь на секунду она нахмурилась – но тут же отстранилась с видом недоверчивого, раздосадованного, даже возмущенного удивления.

– В чем ты виноват?

В словах ее прозвучала укоризненная… чуть не насмешка. Он взглянул на нее с внезапно ожившей надеждой.

– Ты понимаешь, – торопливо начал он, – Бирюков пришел раньше времени… автобусы ходят плохо, в прошлый раз он опоздал, его не пустили, пришлось идти к старшей табельщице, отмечать опоздание, и он стал выходить раньше. От него здорово пахло… – Он всем своим существом тянулся к ее чуть снисходительному (снисходящему как будто к его неразумности, а ведь действительно – вот дурак!…), ласково-удивленному лицу, – говорил сбивчиво, слова наскакивали друг на друга, и с каждым словом с сердца его как будто падали по одной холодные гирьки – на душе становилось легче, теплее… – Когда он пришел, от него здорово пахло… он мне сказал, что вчера перебрал с приятелем, утром опохмелился и еще перед уходом вмазал сто пятьдесят, – я еще удивился, что он такой разговорчивый… то есть удивился, когда еще не знал, что он выпимши. Ну, поговорили о том, о сем, и он ушел… куда-то в цех, я не знаю. Я собрался… – почему-то он не сказал, что задержался на пять или даже десять минут, – не сказал, и все, – а какое это имеет значение?! – …я собрался, расписался в журнале, у нас за дверью журнал, лежит на столе, и… и там рядом со столом – наружный щит управления, шесть выключателей… ну, обесточивать линии, как у нас пробки в коридоре. Я после обеда хотел посмотреть кабель и выключил рубильник – это выключатель называется рубильником – и больше уже не включал, – ну, а когда уходил, я его, понятное дело… включил обратно. И ушел. А Бирюков… в общем, Бирюков принес с собой бутылку, я нашел ее сегодня – пустой, у того места, где его ударило… ну, он ее там оставил, там ничего не видно – кабеля и темно… и все равно странно, что ее никто не заметил, – заботливо добавил он, – черт его знает, что там будет с пенсией: может, если под этим делом, меньше дадут?… – Он почти успокоился и теперь уже чуть не нарочно хмурился – как будто даже уже через силу изображал виноватое и расстроенное лицо. После каждой его фразы Светка нетерпеливо – мол, мне и так все ясно, только теряю время, выслушивая тебя, – кивала кудрявой – крупными, черными с просинью кольцами – головой. – Так вот, наверно, он был… ну, сильно пьян… – если бы речь шла не о мертвом, он сказал бы «в стельку», «вдребадан», а то и «в ж…», – …наверное, сильно был пьян – ну, с похмелья и в одиночку бутылку водки, тем более он щуплый такой (виновато поморщился: слово показалось ему неприязненным, пренебрежительным – щуплый… «И откуда ты знаешь, что в одиночку?» – кольнула непрошеная мысль. Да не в этом дело!…). Так вот, он был здорово пьян и… в общем, он когда пришел, то, наверное, видел, что рубильник стоит на ноль – ну, выключен, – и потом не стал проверять… ну, как же так можно?! – в общем, он выпил бутылку и полез в кабеля. Ну, его и…

– Так, – вымученно вздохнула Светка. – Ну, и в чем же ты виноват?

– Так я же рубильник включил, – торопливо сказал он, проглатывая окончания, – не хотелось ничего говорить о своей вине. – Перед уходом…

Светка недоуменно пожала узкими плечами – она была пышной, крутобедрой, тяжелая грудь, а плечи и лодыжки у нее были стройными, узкими.

– Нич-чего не понимаю. – Он чуть не улыбнулся – от этого ее «нич-чего не понимаю». – В конце своей смены ты пошел и включил этот, как его… рубильник, – который ты выключил, потому что тебе надо было работать. А Бирюков начал что-то ремонтировать и не выключил ток. Ты-то здесь при чем?

– Ну… – Он жадно смотрел на ее румяное, круглое, слегка недовольное и уверенное лицо. – Вообще-то, – через силу выдавил он, – я включил его через пять минут… после того, как кончилась моя смена. Когда Бирюков уже расписался… Но он расписался – до!

– Погоди, – перебила Светка. – Когда он расписался и увидел, что ток выключен?

– Ну, когда пришел.

– А пришел он…

– …он раньше пришел! – за десять минут до смены, автобусы плохо ходят.

– А после того, как он расписался, он к этому вашему рубильнику подходил?

– Нет… – Он не понимая смотрел на нее – зачем ей это нужно. Потом медленно понял: не проверял ли Бирюков выключатели, когда смена его уже началась, а Николай, задумавшись, еще сидел за столом… – Нет. Мы с ним поговорили, и он ушел в зал, а из зала в коридор, к щиту, можно пройти только через дежурку, – а в ней я сидел, замечтался… «и еще можно кругом, через цех!…» – вдруг – из парилки в сугроб – обожгло его, – и тут же прошибло потом от облегчения: – Можно пройти еще через цех, обойти кругом, но дверь из дежурки была открыта. Я бы увидел его. Он расписался и больше… ну, пока я сидел, – к щиту не подходил.