Страница 18 из 104
— Знаю, что огорчило тебя, но эта весть не стоит печали.
— Ох, государь, супруг мой великий! Все эго дело рук врагов моих, чтобы унизить в очах твоих бедную Софью…
— Врагов твоих? — с удивлением спросил государь. — Я их не знаю. Но если бы даже и были, то ты мало ценишь и любишь меня, когда можешь думать, что я позволю клевете раскрыть уста на тебя, мою дорогую супругу, мать детей моих и всей Руси. Может ли свадьба Андрея унизить Софью? Он унижал тебя более своим вдовством. Если бы он женился на дочери императора римского, но без любви, то не исправил бы своего разгульного нрава. Эту он любит без памяти, как юноша, а любимая жена чего не сделает. Признаюсь, я рад за Андрея. Он сам поймет, что там, где все знают род жены его, оставаться ему неловко, а мы поможем его отъезду казною. Я не давал ему денег на пирушки и шалости, а на жизнь добрую и спокойную — дам охотно. Тем более что спокойствие Софьи для меня дорого…
— Государь! Сколько милостей…
— Пока ни одной, только должное! Василий, поди скажи казначею, чтобы пришел в рабочую палату… Леночка, возьми Феню, ступайте себе играть к няням… Княгиня, присядь к нам! Сколько лет Василию?..
— Шестнадцатый в Петровку покончил…
— Пора на службу. Для теремов он уже стар. Разум его чист, сердце не испорчено, но возраст приходит, когда человеку одному станет скучно. И что за жизнь в теремах сыну богатыря земли Русской! Ратная доблесть — великое достоинство, но оно плод честной совести и телесного здравия! Дар Божий, возделывать его не надо. Но ратный ум должно воспитывать и развивать как правила добродетелей. Последнее ты совершила как нельзя лучше; сдай мне теперь сына на руки, да образую я из него мужа государственного, достойного преемника князю Даниле, достойного слугу моему Ивану…
— Мы все твои, государь, твори, что хочешь. Сама вижу, что он уж из недорослей вышел — только кто же за ним на Москве-то присмотрит.
— На Москве? Дорогая сродница, Москва не наука; Москву еще учить надо, и долго-долго, конца не вижу, а начинать надо. Пусть взглянет на государства соседние.
— Помилуй, государь-батюшка! Его убьют нехристи; дитя не разумное, пылкое, изловят в латинском али в жидовском соблазне…
— Стыдно, княгиня! Значит, ты моей о нем заботливости не веришь. Я сам у него в долгу, не говорю уже о Даниле. Я ему дам опытного приставника, умного дядьку, который сохранит его яко зеницу своего ока. Доверься мне, княгиня!
— Государь! — встав на колени, сказала княгиня со слезами. — Я сберегла тебе детей твоих…
— Хочу воздать тебе мзду равную.
— Да будет по глаголу твоему…
— Аминь!
VI
РАБОЧАЯ ПАЛАТА
Иоанн встал; благовест призывал к обедне; государь поцеловал княгиню в чело, дал ей поцеловать свою руку и ушел вместе с Софьей. У обедни были и дети, за ними поодаль стоял и Василий.
Когда литургия кончилась, Иоанн, выходя из церкви, подозвал Васю…
— Ко мне, в палату! — сказал Иоанн, и Василий пошел за государем в числе сановников, шедших по обычаю в рабочую государеву палату. Все было ново для Василия. Вчера впервые он вкусил сладость поцелуя, вчера он был участником в событиях загадочных и странных, сегодня из беззаботного недоросля он стал юношей, лично известным государю, с какою-то заслугою, которой важности он не мог постигнуть. Все вчерашние тайны, которые так волновали его, пропали сегодня, будто пена с вина; глаза его разбегались, он не знал, на кого и на что смотреть.
Рабочая палата государя помещалась в особом деревянном доме, она была довольно обширна; по правую руку дверь вела в ту узкую, длинную комнату, где, как мы видели, Патрикеев принял Никитина; по левую — дверь от приемной палаты или, лучше сказать, от покоя ожиданий; на скамьях, обитых красным сукном и медными пуговичками, сидели священство, бояре, воеводы, окольничьи, дьяки, весь новый московский чин, который тогда еще не получил полного устройства. В главной палате огромный дубовый стол, обитый кожей, небольшой налой и шесть кресел с высокими спинками, также обитые кожею, составляли убранство; зато на столе — рукописные книги в кожаных переплетах, свитки, ларцы, окованные серебром и простые, чучело какой-то редкой птицы, наконец, глобус земного шара, походивший видом на грушу, — все это лежало в беспорядке и было покрыто пылью, потому что Иоанн сюда не допускал прислуги, запирал палату собственноручно и ключ носил при себе. Ключ этот был позолочен, и, вероятно, от этого палата называлась золотою, — впоследствии была действительно в том же Кремле Золотая палата; может быть, первая подала мысль устроить последнюю. Вынув ключ, Иоанн подал его Мамону, тот отпер двери; Иоанн вошел в палату, обратился к иконам, осенил себя прежде знамением креста, положил шапку на налой, жезл поставил в угол, разводя рукою густые кудри; Мамон в это время подошел к правой двери, что вела к Патрикееву, отодвинул железную огромную задвижку и тихо вышел. Государь сел на свое место. Возведя глаза на икону, Иоанн долго смотрел на лик Спасителя, наконец, вздохнув, сказал тихо:
— Трудно.
И снял печати со свитков, лежавших перед ним на столе. Прочитав несколько слов первого свитка, Иоанн изменился в лице.
— Мамон!
Боярин тихо вошел из приемной палаты.
— Кто там есть из священства?..
— Только Нифонт Суздальский.
— И благо! Проси сюда!
Нифонт давно стоял перед государем, но Иоанн так был увлечен чтением, что не заметил его присутствия. По временам только он шептал: «Господи, спаси и помилуй!.. Нечестивцы!..» Дочитывая уже свиток, Иоанн встал с места, и вид его стал страшен. «Как! Алексий, Дионисий… На дворе моем! Быть не может!..» Тут только Иоанн заметил епископа и, обратясь к нему, сказал:
— Присядь, владыко! Дело важное, дело страшное! Боюсь верить…
— Государь, и я получил грамоту, о которой пришел сказать тайно, зане писана мужем, в иерархии знаменитым, сияющим добродетелью христианскою, яко солнце…
— Угадываю! Отец Иосиф Волоколамский достоин такой хвалы… Пастырь добрый, ты знаешь труды мои на пользу церкви, ты ведаешь, как внимательно и осторожно избирал я для каждой епархии святителей. Вассиан Тверской, Тихон Ростовский, Геннадий Новгородский, Симеон Рязанский, Прохор, Филофей и другие святители не обманули надежд моих, но Зосима…
Государь нахмурился…
— Он нам глава, государь, — тихо сказал Нифонт, — но не мы его избрали на престол первосвятительский, на то была…
— Воля вашего государя! — гневно прервал Иоанн. — Протопоп Алексий, духовник мой, всегда восхвалял добродетели Зосимы. Одна уже открылась к соблазну христианства; вся Русь знает, что он пристрастен к вину… Трепещу, чтобы друг Алексия не разделил с ним и богоотступных мнений…
— Об этом-то пишет Иосиф…
Государь молчал, гневно глядя на Нифонта, тот потупил очи и сидел недвижно.
— Вот, владыко, — сказал он наконец голосом нетвердым, — Геннадий принялся за дело, как пристойно пастырю душ! В Новгороде началась жидовская ересь, тут и разгорелось сатанинское пламя; Геннадий, как пишет в этой грамоте, изловил и обличил всех сообщников; их везут на Москву, и горе богоотступникам!
— Нифонт, я избираю тебя моим помощником в этом трудном деле. Тайна и нелицеприятная правда — вот чего от тебя требую. На Зосиму не полагаюсь, но все указы должны идти от его имени. О каждом мне докладывай ежедневно вместе с Зосимой. Новгородских еретиков на Москву не ввезут, а придержат в Клину. А кто бы оттуда ни ехал, без моего ведома на Москву не впустят. С Зосимою ты будь неразлучен, и с кем он видаться будет и беседовать — отмечай и мне говори. Тех всех московских еретиков, что тут написаны, не забирать, но протопопу Дионисию наказать от имени моего, чтобы ехал в село мое Рождественское вперед меня, а там его келейно допросить; а меж тем послать указ во все города быть собору на Москве всего священства, и чтобы епископы, архимандриты, игумены и старшее светское священство — чтобы все ехали на Москву неотложно, с поспехом, и кто приедет, сказать мне; ересь — древо о многих корнях, не изженешь всех, только труд потеряешь, а древу дашь высшую силу. Грамоту Геннадия пришлю к Зосиме, с указом чинить вам по сему делу с тобою сообща. Постой!