Страница 125 из 133
— Кто такие «зеленые рубашки»? — спросил Роумэн.
— Фашисты. У нас их было много… Главные любимцы Сомосы… Крепкие ребята. В декабре сорок первого они сменили свои зеленые рубашки на мундиры гвардейцев…
И Гутьерес вышел на процесс… Он сыграл то, что ему написали, хотя крепко мандражил, потому что всех рядовых гвардейцев, расстрелявших Сандино, через час убили выстрелами в висок, чтоб не было никаких следов… Убили и тех двух полковников, что вместе со мной проводили расследование… А я до сих пор жив… Почему? А оттого, что я сказал Сомосе: «Генерал, то, что я знаю, надежно хранят в Чикаго люди моего брата Аль Капоне. Я передал им документы, которые станут вашим смертным приговором, если с моей головы упадет хоть один волос»… И вот живу… И только поэтому могу помогать Пепе и его боссам… Как это важно — знать и хранить…
Гуарази мягко поправил:
— Храним мы, Солано… Ты знаешь… Все, пошли отдыхать, с Сомосой надо говорить на свежую голову…
…Гвардейцы Сомосы — низкорослые, иссиня-черные, отчего-то все как один кривоногие, с вывернутыми икрами, абсолютно индейский тип — обыскали Гуарази и Роумэна; Солано отдали честь, но начальник охраны диктатора столь страстно обнимал старика и обхлопывал, что стало ясно: обыск обыску рознь.
«Первого» и «второго» оставили в машине; Гуарази — после тяжелого раздумья — запретил им брать с собой шмайсеры и гранаты, все равно не отобьемся, паренька охраняет сто человек, рядом, в бункере, полк, какой смысл подыхать всем? Если мы не выйдем через час или услышите стрельбу, гоните на север, к Леону, пробирайтесь через джунгли в Сальвадор, идите в посольство, вас отправят домой, скажете, что нам крышка, пусть затребуют тела, я хочу быть похороненным рядом с отцом и братьями.
…Сомоса был невысок, красив низкопробной красотой сутенера; видимо, подумал Роумэн, такое впечатление рождает то, что он слишком тщательно одет, уложен парикмахером и наманикюрен, — он похож на прощелыгу; настоящий мужик должен быть небрежен в одежде.
Навстречу гостям Сомоса не поднялся; кивнул Солано на кресло; Роумэну и Гуарази предложил сесть за длинный стол, за которым он, видимо, проводил заседания.
— Ну, как добрались? — спросил Сомоса. — Мои гвардейцы не мучали вас на дорогах? Совершенно неуправляемые люди! Откуда только в них берется эта слепая жестокость?! И церковь зовет их к добру, и в школах мы ввели специальные предметы, воспитывающие тягу к прекрасному, и по радио передаем специальные программы для родителей «Воспитывайте малышей в духе добра и нежности друг к другу». Ничего не помогает! Иногда я думаю, а не бросить ли все это дело и не уехать куда-нибудь на остров, где нет людей, тишина и единение с всевышним…
— Я доехал благополучно. Ваше превосходительство, — ответил Гуарази, сразу же отделяя себя от Пола. — Сердечно признателен за добрый прием и за то, что нашли время для мистера, — он кивнул на Роумэна, — который имеет вам кое-что сообщить…
— Вы американец? — спросил Сомоса, не глядя на Роумэна.
Тот молчал, разглядывая диктатора, сидевшего в кресле чуть развалясь, закинув ногу на ногу; кресло, видимо, было на колесиках, — легкий упор ноги, и оно откатится в сторону, очень удобно.
— Вы американец? — повторил Сомоса, по-прежнему не глядя на Роумэна.
Солано кашлянул:
— Мистер Макс, сеньор президент интересуется, американец ли вы?
— Ах, это он меня спрашивал? — удивился Роумэн. — Нас же здесь трое… Я просто не понял, к кому обращен вопрос сеньора президента. Да, я американец… По рождению, впрочем, немец… Я натурализовавшийся американец…
Сомоса вздохнул:
— Будь моя воля, я бы вздернул всех немцев…
— Генерал Эйзенхауэр придерживается иной точки зрения, — заметил Роумэн. — Поскольку я возглавлял диверсионную группу в тылу рейха, он, награждая меня орденами Соединенных Штатов, сказал, что немец немцу рознь… Впрочем, никарагуанец тоже отличается от никарагуанца… Я помню, мой босс, он сейчас работает в Центральном разведывательном управлении, бросил меня с десятью мальчиками из группы «командос» на захват гитлеровских архивов… Мы там нашли занятные документы: письма одного никарагуанца великому фюреру германской нации…
Сомоса, наконец, поднял глаза на Роумэна:
— Как интересно… И кто же подписывал эти письма?
— Они у моего приятеля, лондонского журналиста, сеньор президент… Он очень силен в испанском, да и потом у него хобби: хранит в банке подписи всех выдающихся руководителей Латинской Америки…
Солано несколько растерянно посмотрел на Гуарази; тот сидел напряженно, ни один мускул на лице не дрогнул, хотя о том, что сейчас говорил Роумэн, не знал, тот не посвятил его в это; вспомнил слова Лаки Луччиано о янки; неужели Лаки, как всегда, прав?
— Интересно, — повторил Сомоса, не сводя тяжелого взгляда пронзительно-черных глаз с лица Роумэна. — И что же ваш друг из Лондона намерен делать с этими письмами некоего никарагуанца?
— Это зависит от меня, — ответил Роумэн. — Только от того, какой будет моя судьба…
— Я хорошо гадаю по руке, — сказал диктатор. — Подойдите ко мне, я скажу, что вас ждет в будущем.
Роумэн поднялся, протянул Сомосе левую руку.
Тот долго, внимательно рассматривал линии его ладони, потом удивленно усмехнулся:
— Вы рано осиротели и поздно женились… Совсем недавно, судя по пересечению узелков… Вы были ранены? — он поднял глаза на Роумэна. — Перенесли тяжкое увечье? Это было года три назад? Видимо, во время войны?
— Четыре года назад, — кивнул Роумэн, — верно…
— Хорошая ладонь, — заметил Сомоса. — Будете долго жить, если не наделаете глупостей… Характер у вас вздорный.
— Значит, именно такой характер был угоден богу, если он наградил им меня…
Сомоса ждал, что Роумэн вернется за стол, но тот полез в карман куртки; Сомоса чуть тронул ногой стол, его кресло стремительно откатилось в сторону, а из-за занавесок вышли трое гвардейцев с пистолетами в руках.
Роумэн удивился:
— Ваше превосходительство, нас обыскали в приемной…
— Что за безобразие! — Сомоса возмутился. — Кто позволил обыскивать моих гостей?! Солано, почему вы не сказали мне об этом?
— Я… то есть… я, — Солано явно растерялся.
— Сеньор президент, — жестко продолжил Роумэн, — ту часть разговора, которую мне предстоит провести, желательно окончить без свидетелей.
— Вы имеете в виду этих психопатов? — он кивнул на гвардейцев. — У них вырезаны языки, это символы, а не люди, не обращайте внимания… Хорошо натасканные охотничьи двуногие… Я весь внимание, вы что-то хотели мне показать?
Роумэн, наконец, усмехнулся:
— Они не станут стрелять, если я вытащу из кармана бумагу?
— В этом кабинете не стреляют, — ответил Сомоса. — Наш безумный, неуправляемый, темный народ стреляет в других местах, правда, Солано?
— Да, Ваше превосходительство, наш народ непредсказуем.
— Ну почему же? — Сомоса снова улыбнулся, он теперь постоянно улыбался, и в этом было что-то машинальное, растерянное. — Чем больше воспитательной работы с подрастающим поколением, чем больше книг и библиотек, тем он будет предсказуемой! Мы же гуманисты, верим в торжество доброты…
Роумэн протянул ему исковое заявление Франца Брокмана.
Сомоса читал неторопливо, иногда пожимал плечами, порою удивлялся, обиженно разводя руками.
— Ну и что? — спросил он, возвращая иск. — Зачем вы принесли мне это? Какое я имею отношение к этому делу?
— Сеньор президент, я взял на себя миссию вернуть честным немцам то, что вами было у них конфисковано. Вы же друг Соединенных Штатов, не правда ли? Вы знаете, как мы начинаем помогать несчастной Германии восставать из пепла. В Вашингтоне не поймут вашу жестокость к тем, кто внес свою лепту в развитие нашей страны… Тем более, все немцы согласны оставить вам половину своей собственности… Это два миллиона долларов… И половину недвижимости… Это еще пять миллионов… Причем речь идет не о немедленном акте правительства… Дело можно урегулировать постепенно, к взаимной выгоде…