Страница 12 из 30
- Так что ж ты? - не успокаиваюсь я.
- Пусть летит, - миролюбиво отвечает Николай. - Скоро конец…
- Ну и ладно, - соглашаюсь я. - Пусть живет!
Выполнив задание, возвращаемся на аэродром. Он буквально расцвечен посадочными огнями. [49]
- Во, иллюминация! - восторгается Николай. - Пока мы летали, война, наверно, закончилась!
- Хорошо бы! - восклицаю я и разворачиваю самолет на посадку.
Все ближе наплывают огни старта, в луче прожектора уже можно отчетливо рассмотреть каждую травинку поля - и вдруг желтые светляки выкатываются откуда-то сзади и втыкаются в землю перед носом нашего самолета.
- Справа в хвосте «мессер»! - кричит Николай.
Бросаю самолет из стороны в сторону. По направлению стрельбы Николая догадываюсь, что истребитель заходит для повторной атаки. Круто разворачиваюсь к ближнему лесу, где сосредоточены наши зенитки. Их дружные залпы и очереди пулемета Николая заставляют «мессер» уйти.
Рано мы с тобой, Коля, войну похоронили. Она еще огрызается.
Мы базируемся в небольшой деревушке Вельзикиндорф, в шестидесяти километрах от Берлина. Красная черепица крыш, пышная кипень цветущих садов, маленькая кирха со старым органом. Дом сельского пастора, увитый плющом и диким виноградом, видимо, последняя наша стоянка на дорогах войны.
Лишь изредка вылетаем на бомбардировку Берлина и его западных предместий, но и когда нет вылетов, все экипажи в состоянии боевой готовности.
А весна действует вне зависимости от военной обстановки. Уже жара. В распахнутое окошко доносится протяжное мычание коров. Едва ощутимое дуновение ветра приносит аромат каких-то незнакомых цветов, сонно бормочут под крышей сарая голуби, навевая дрему, и сами собой закрываются глаза. Но спать нельзя: полк каждую ночь находится в боевой готовности.
Наверно, я уснул, и опять приснилась война с ревом моторов и грохотом выстрелов.
Просыпаюсь и слышу врывающиеся в открытое окно звуки близкого боя: пистолетные выстрелы, трескотню автоматов… Яркие вспышки ракет освещают двор.
Хватаю ремень с пистолетом, пристегиваю его прямо поверх голого живота, всовываю ноги в сапоги и через окошко выпрыгиваю во двор. Между кустами сирени пробираюсь на улицу, навстречу стрельбе, и вдруг слышу:
- Ура! Капитуляция! Конец войне! Все мы, кто в чем есть, собираемся в нашей комнате. Рассаживаемся на кроватях и подоконниках и пьем неизвестно [50] каким путем добытое вино - кислый мозель. Никому, конечно, не хочется спать, мы говорим, перебивая друг друга, и каждый из нас вспоминает что-то такое, что находится уже там, позади, в военном времени. Яша Ляшенко берет гитару, и под его пальцами рокочут струны, а Иван Шамаев ломающимся баритоном затягивает песню. Прежде я ее не слыхал. Может, это экспромт, а может, сочинил он ее давно и берег для сегодняшнего дня.
Вспомним за чаркою ночи морозные,
Вспомним седые снега,
Вспомним и то, как По-2 наши грозные
Били повсюду врага.
Мощным салютом Москва озаряется,
Значит, войне дан отбой.
Выпьем на радостях, как полагается.,
Друг мой крылатый, с тобой!…
На перроне вокзала в Эрфурте людно. Сегодня уезжают домой многие однополчане. Мы крепко обнимаемся, обещаем не забывать друг друга, обещаем писать. И никто еще не предполагает, что наша встреча состоится только через двадцать лет…
Глава 8. Опять первый вылет
В узких коридорах двухэтажного здания, где размещается «МАГОН УПА ГУСМП при СМ СССР»{13}, людно: одни перекуривают в перерывах между делами, другие обмениваются новостями или соображениями по поводу предстоящих полетов, третьи просто «травят».
Меня и Дмитрия Филимоновича Островенко, а попросту Митю, добродушного, отзывчивого, чрезвычайно мягкого и общительного бортмеханика нашего экипажа, привели сюда хозяйственные заботы, связанные с оснащением самолета для ледовой разведки. Пока в бухгалтерии выписывают накладные [51] на всякого рода снаряжение, мы с Митей томимся в коридоре и прислушиваемся к чужим разговорам:
- Не видел Черевичного?
- В Арктике…
- Задков вчера притопал с ЗФИ{14}. Медвежат привез для зоопарка.
- Титлов! Эй, Титлов!
- Не кричи: час назад на Диксон подался.
- Вот досада! Письмо ему с Врангеля.
- Как поживает Чукотка?
- Все там - на краю географии. Вот пуржит только.
- Пурга и нас вчера над Таймыром зажала.
- А мы вот в Архангельск не пробились: туман! Пришлось до Ленинграда тянуть…
Я впитываю обрывки фраз, как музыку.
- Кто на ледовую?! Накладные готовы!
Митя толкает меня в плечо:
- Пошли. Нас.
- Постой, Филимоныч, - придерживает Островенко высокий и сутуловатый летчик. - Ты на Диксоне будешь?
- Возможно.
- Захвати, браток, письмо Титлову.
- С письмом, Петрович, вот к нему, - указывает Митя на меня. - Он у нас теперь помощник.
Высокий летчик сует мне в руки письмо и, придерживая за рукав, объясняет:
- Будешь в Архангельске, передай привет дяде Саше. Скажи, Вадим Падалко кланяется, а посылочку завтра соберу…
- А кто такой дядя Саша? - растерянно спрашиваю я.
- Инженер Ковалев. Он первым подойдет к самолету. Рыжий такой…
- Парень, захвати еще письмишко! Вальке Аристову…
- Ивану Семеновичу пакет прихвати, в бухгалтерии лежит…
- Демьянову посылку от жены передай!…
- Письмо Пронину!…
- Бухтиярову! Дубовой! Рутману!…
Я ошарашен обилием просьб и множеством незнакомых имен. Это, вероятно, замечает Островенко. Он заслоняет меня собой. [52]
- Тю, скаженные! - кричит он. - Заклевали парня. Всю почту волоките на самолет. Под штурманский стол. В полете разберемся, что, куда и кому. - Потом оборачивается ко мне: - Пошли!
Я поспешно шагаю за ним и буквально сталкиваюсь с человеком, спешащим навстречу. Он останавливается, окидывает меня пристальным взглядом и первым произносит:
- Извините.
Мое лицо заливает краска:
- Пожалуйста, простите… Я случайно…
- Пустяки. А вы у нас новенький? Как вас зовут?
Я называю себя.
- Рад познакомиться. Чухновский. - Крепкое пожатие руки, Чухновский приподнимает шляпу: - До свидания!
Я остолбенело смотрю ему вслед.
- Ну, чего встал? - смеется Митя. - Огородные чучела здесь не требуются. Идем!
- Филимоныч, а это правда… Чухновский?
Митя хохочет так, что на нас оглядываются.
- Ну, перестань, Филимоныч. Что я такого сказал?
Островенко обрывает смех, его глаза становятся серьезными.
- А ты не удивляйся, - говорит он. - Историю делают живые люди. Такие, как Борис Чухновский. Как мы с тобой.
- Скажешь! - хмыкаю в ответ.
Островенко смотрит на меня и снова улыбается.
На аэродроме Захарково{15}, где, вздымая клубы пыли, рулят самолеты, пахнет бензином, отработанным маслом и еще чем-то непонятным и волнующим. Такие тревожные запахи присущи большим аэродромам, вокзалам и морским портам.
Смотрю в синее безоблачное небо, куда одна за другой взмывают тяжелые машины, и в душе моей оживают давние мальчишеские мечты…
Все, что я знал до этого об Арктике, было почерпнуто из книг. Но теперь мне предстояло для себя открыть этот край полярных ночей, северных сияний и белых медведей. То, что они встречаются в Арктике на каждом шагу, как воробьи в Подмосковье, у меня не вызывает сомнения. Иначе для чего бы Митя стал брать с собой охотничий карабин и патроны с тяжелыми свинцовыми пулями? [53]
Арктика! Она еще бог весть где, а я уже ощущаю ее приметы. Вот хотя бы этот охотничий карабин… Или мешки, набитые теплым обмундированием, которое здесь, сейчас совершенно ни к чему. Я тащу свой мешок к самолету и заливаюсь потом. Еще больше мешок у командира нашего экипажа - Николая Варфоломеевича Метлицкого. Ему тоже жарко, но, в отличие от меня, он не высказывает удивления по поводу всех многочисленных и, как мне кажется, отчасти ненужных вещей нашей полярной экипировки. Что значит опыт!…