Пастернак

11

ни в чем не повинным людям, семейно объединенным общностью истории, религии, культуры, составляющим ближайший круг дружеского и родственного общения, оставило в душе Л. О. Пастернака тяжелейший след на всю жизнь. Отметим особо, что вопрос о принятии христианства, что, вероятно, намного бы упростило карьерное продвижение, перед ним никогда не стоял: «Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях»2.

К страстному увлечению своего младшего сына рисованием родители относились весьма неодобрительно, старательно оберегая мальчика от неправильного выбора. Младший сын художника, А. Л. Пастернак, писал об этом так: «Его родители, люди совсем простые (мать даже и неграмотная) любили его, как меньшого среди своих шестерых детей, возможно более горячо и нежно. И он отвечал им столь же пылко и преданно. Его родители, как и все, их окружавшие, совершенно не знали, что существуют какие-то там искусства. Они знали, что бывают живописцы вывесок , представлявшие высший ранг маляров. <...> И вот их малыш, их любимец станет таким маляром? Нет; их мечтой осуществляемой, по мере сил, относительно старших детей было дать и ему образование, вывести и его в люди . В их мечтах мальчик становился или аптекарем, или лекарем, или, на худой конец, ходатаем по делам ...»3

В результате путь художника к славе оказался чрезвычайно тернистым. По требованию родителей он был вынужден поступить на медицинский факультет Московского университета. Необходимость ради учебы уехать из родного города и таким

12

образом полученная свобода давали ему возможность маневра. Правда, при постоянных строгих ограничениях материального порядка маневры были тоже делом непростым. Меняя факультеты (с медицинского Леонид Осипович перевелся на юридический) и университеты (из Московского в Новороссийский), зарабатывая всеми возможными способами, он брал частные уроки рисования, а в конце концов оказался студентом натурного класса Королевской Мюнхенской академии художеств. Студентов обучали разным графическим и живописным техникам, они писали углем, тушью, карандашом, пером. И хотя с живописной точки зрения двухлетнее обучение в академии не оказало особенного влияния на творческую манеру Л. О. Пастернака, оно укрепило его природную склонность к рисунку. К слову, нужно отметить, что академию Леонид Осипович закончить не смог нечем было оплатить последний курс.

Брак с Р. И. Кауфман, заключенный довольно рано, практически сразу после завершения учебы, потребовал от него удесятерить усилия. В поздние годы, давая оценку своей деятельности, Леонид Осипович с сожалением писал: «И дальнейшая моя компромиссная жизнь, и семейный и родительский долг, и не меньшие препятствия внешних обстоятельств (болезнь жены, переезды и т. д.) отымали время и силы на надлежащее художественное творчество»4.

О родителях Борис Пастернак всегда говорил с нежностью и гордостью: «Многим, если не всем, обязан отцу, академику Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке»5. Эти слова из автобиографии, предназначенной для чужих глаз, легко подтвердить исповедальными при

13

знаниями из личных писем. Так, во время войны и эвакуации Пастернака больше всего волновала судьба полотен и рисунков отца, оставшихся на переделкинской даче. Из Чистополя он писал брату: «...эти произведения, следы этих рук всё-таки высшее, что мы видели и знали, это высшая правда нас самих, меня и тебя, незаслуженно высокий уровень благородства, которому мы причастны, это наше дворянство...»6 Испытавшего радости и тяготы мировой славы, Бориса Пастернака задевало, что отец незаслуженно обделен ею. Леонид Осипович, в конце жизни с горечью ощущая внутреннюю неудовлетворенность от сделанного, еще сильнее сокрушался о судьбе своей жены: «Не только моя жизнь прошла под знаком семья и дети но в еще большей степени огромное дарование жены моей, не оцененное в той степени, какой оно заслуживало, о котором я говорил уже раньше, растрачено было в ежедневных заботах и трудах. Совершенно не было соответствия между диапазоном этого громадного природного дара и тем, насколько знали и оценивали ее даже самые близкие люди, окружавшие ее, в продолжение ее для артиста долгой жизни. Материнство с отдачей себя всей детям, уход за ними в преувеличенных по сравнению с необходимым размерах вытесняло возможность заняться своим искусством. Преувеличенные по сравнению с тем, что дают детям обычные люди, заботы ее о детях, о том, чтобы вырастить их, воспитать их; повышенная ее болезненная чувствительность, так тонко реагировавшая на всё вокруг; ее непрестанная помощь мне: всё это требовало личной жертвы, и вот всё, всё, весь невероятных размеров дар ее непростительно отдан был в жертву семье и обиходу»7.

14

Борис вспоминал о матери примерно с той же интонацией, к которой примешивалось еще чувство бесконечной благодарности и вины: «Она во- площенье скромности, в ней ни следа вундеркинд- ства, всё отдала мужу, детям, нам»8. «Ни следа вундеркиндства» следует понимать как отсутствие эгоизма, сосредоточенности на себе, раздувания значимости своего дарования. В этом смысле Розалию Исидоровну не в чем упрекнуть, однако само по себе «вундеркиндство» как рано проявившаяся гениальность, конечно, было. В 12 лет Розалия Кауфман играла с А. Г. Рубинштейном концерт Шопена в Петербургской консерватории. «Когда она кончила, он поднял девочку над оркестром на руки и, расцеловав, обратился к залу (была репетиция, слушали музыканты) со словами: Вот как это надо играть »9. Не просто удачная головокружительная музыкальная карьера матери оборвалась довольно рано, в 1895 году, после концерта в Колонном зале. С этим событием связана семейная легенда: «Концерт был со многими номерами и участниками. Ей надо было открывать второе отделение. В антракте из дому сообщили, что Боря и Шура заболели и в сильном жару. Закончив свое выступление и не дожидаясь конца концерта, она торопилась домой. Молясь о выздоровлении детей, она дала зарок не выходить на сцену»10. Когда дети подросли, строгость обета ослабла. В 1900-х годах Р. И. Пастернак вновь стала понемногу концертировать, отзывы о ее игре, почти всегда восторженные, появлялись в печати. В 1908 году известный ценитель искусства Ю. Д. Энгель писал о ее игре: «Г-жа Пастернак, с детства много концертировавшая в качестве Wunderkind’a (Роза Кауфман), затем на долгое время перестала выступать и снова стала

15

появляться на эстраде лишь в последнее время. Это оригинальная пианистка, главная сила которой в красивом певучем тоне и прежде всего в кипучем музыкальном темпераменте. Трепетание жизни, которое чувствуется в игре г-жи Пастернак, привлекает слушателя даже и тогда, когда артистке не вполне удаются отдельные эпизоды или когда она, видимо, начинает терять самообладание, слишком отдаваясь во власть нутра »11. Несмотря на неизменный успех, Розалия Исидоровна всерьез свою карьеру не продолжала. Она давала частные уроки, ее игра занимала важное место в домашней жизни, звук фортепиано был самым естественным звуком, сопровождавшим взросление детей, на которых музыка оказала свое магическое воздействие. Александр Пастернак вспоминал: «Мама играла в соседней комнате. Когда она, устав, прекращала на время игру, музыка в воображении продолжалась; как будто стены, мебель, даже игрушки всё отдавало теперь вобранные в себя мелодии»12. Мать была первым учителем музыки для Бориса, недосягаемым образцом для подражания, ей он обязан особенным складом своей личности, чрезвычайно склонной к музыкальному восприятию мира и музыкальному его воспроизведению, даже если речь пита о словесном творчестве.

Понятно, что в 1889 году у приезжих провинциалов собственного жилья в дорогостоящей Москве не было, приходилось снимать временное. Молодожены сняли свою первую квартиру на втором зтаже в доме на углу 2-й Тверской-Ямской и Оружейного переулка*. Владельцем дома был купец

* Ныне Оружейный переулок, дом 3 (2-я Тверская-Ям- ская, дом 2).