Страница 33 из 53
Меня поразило, что как-то такое он исхитрился обнаружить, с кем я знаком.
— Вот то-то и оно. Они публикуют поэзию. Ты им не подходишь.
— Могли бы помочь на первых порах, если бы захотели.
— Не хочу. Ты никуда не годишься.
— Я стану лучше. Я еще только учусь. Вот погодите, посмотрите, — сказал он.
— Ладно, — согласился я. — Погодить — это пожалуйста, могу, а вот смотреть я не желаю. Больше мне ничего не показывай. Держи свою чушь при себе. И ко мне не суйся.
— Ну! — сказал он (главное его приобретение на новой родине). — Сами небось придете.
В следующем месяце был какой-то побег, грабеж и прочая не утренняя уголовщина, и с удовольствием и облегчением я воображал, как он корячится у телефона в полицейском подвале, выхаркивая на мембрану одну за другой тоскливые криминальные новости. Я надеялся, что он охрипнет и утомится так, что постель и сон потянут его больше всякого успеха, надеялся тем более, что в планы своего успеха он упорно вовлекал меня. Утро проходило за утром, и погодя стали проходить и мои страхи — он не являлся. Я уже рассчитывал, что он на меня рукой махнул. Было позволил себе даже слегка поугрызаться из-за того, что так безжалостно с ним поступил, но тут явился курьер почтового отдела и оставил мне огромный конверт из знаменитого литературного журнала. Конверт был набит десятками и десятками прихотливо повыдернутых словарных страниц в сопровождении письма ко мне от главного редактора, с которым — в некотором роде — я был знаком (он дружил с моим покойным всеми уважаемым отцом):
«Милый Эдмунд, должен тебе сказать, что твой вкус по части наглости с моим не совпадает. Не стану говорить, что ты зря положился на мою снисходительность, послав сюда этого малого с его кошмарами, но впредь прошу тебя приберечь свои рекомендации для простых дураков — которые, бывает, и тянутся пером к бумаге в безрассудный час.
P. S. Во всяком случае, я никогда не публиковал — и впредь надеюсь не изменить своему правилу — ничего такого, что содержало бы слово „исполать“».
Одна из словарных страниц начиналась с «Исихасты» и заканчивалась «Истукарием».
Кажется, неприятность такая, что вой хоть целый день, а ее не избудешь; тем не менее я решил подождать до полуночи, а потом застукать его при исполнении обязанностей по отношению к преступному миру и тут уж, в качестве непосредственного удовлетворения, его вздуть. Но затем мне пришло в голову, что полицейский участок не самое удобное место для нападения на гражданина (хоть от меня не укрылось, что гражданства он пока еще не получил), а потому я отыскал его адрес и отправился к нему на дом.
Дверь он открыл в исподнем.
— Ох, Эдмунд! — охнул он. — Очень извиняюсь, у меня ж ночная служба, но это ничего, ты заходи, заходи! Мне много спать и не приходится. Много будешь спать, я так считаю, стихов не сочинишь, так что ты не переживай.
В здравом уме и твердой памяти я воздел кулаки, и в здравом уме я сбил его с ног.
— В чем дело? — спросил он с пола.
— Дело самое обыкновенное, — ответил я. — Кто тебе сказал, что тебе можно таскаться по влиятельным людям и рассказывать, что это я тебя на них науськал?
Он упоенно поскреб расшибленный подбородок.
— Вам сообщили! А, сам главный редактор небось и сообщил! Ясное дело. У вас связи, я знал! Я так ему и сказал, чтоб прямо к вам обратился. Знал я, вы раскипятитесь.
— Я раскипятился, я ужаснулся, я сгорел со стыда, — причитал я. — Ты выставил меня полным ослом. Самый старый друг моего отца! Он меня за недоумка принял!
Он поднялся, тыча в свои ссадины:
— Не переживайте. Так он ничего не взял? Факт? Ни единого стиха?
Я запустил в него конвертом, и он, с неожиданной ловкостью вильнув запястьем, его цапнул. Потом вытряхнул содержимое и прочитал письмо.
— Вот досада, — сказал он. — Прямо удивляюсь, как у некоторых совсем никакого сочувствия нет. Природа такая, ничего не попишешь. А я что? Я ничего. Потом все окупается. Вот вы, например. Я все думал, ну как я его приглашу, прямо нервотрепка — жилье у меня чересчур бедное, вы видите, а вот знал: сам придет. Этакий-то аристократ!
— Илья, — сказал я. — Я пришел тебя вздуть. Я тебя вздул.
— Не переживайте, — повторил он, утешая меня. Он взял меня за ухо и дружески потянул. — Бывает. Шоковое состояние. Я бы на вашем месте точно так же себя вел. Я сильный очень. Наверно, куда посильнее вас. Вы тоже, наверно, сильный, раз меня с ног сшибли. Но, если честно, я вам как бы поддался. Я ж хозяин дома, у меня тоже манеры.
Он придвинул старый деревянный стул, чтобы я сел. Я отказался, и тогда он уселся сам, раскинув ляжки, скрестив руки, изготовясь для изящной беседы.
— Сами-то вы с моим новым творчеством ознакомились, наверно?
— Нет, — сказал я. — И когда ты это прекратишь? Почему не сосредоточишься на чем-нибудь приличном? Так и собираешься мелким полицейским репортером ишачить до конца своих дней?
— Да нет, — сказал он, опуская голос до хрипа в знак задушевности. — Хотелось бы, чтоб возможность полная была это место покинуть. Чтоб деньги были такие, чтоб жить в приятной американской атмосфере. Как вы, например, живете — один на весь такой большой дом.
Я почувствовал, что мне чуть ли не следует оправдываться.
— Мне его оставил отец. И кстати, кто-то, кажется, мне говорил, что не рассчитывает разбогатеть на поэзии?
— С тех пор я поогляделся, кой-чего заметил. Америка — страна неограниченных возможностей, Эдмунд, даже для поэтов, — сказал он ласково. — Могу представить ваши чувства. R.I.P.[25] У меня у самого нет отца. Вы б на него поглядели, на моего папашу, — богатырь. Не понимаю даже, как они его убили. Такой сильный мужчина. Такой крупный. Вы, конечно, не обижайтесь, но он себе воли не давал, не стал бы он человека с ног сшибать. Так вот, — постановил он, — вы берете мои новые произведения, просматриваете их и решаете, прав этот главный редактор или не прав. И говорите мне, стали бы вы на его месте их печатать или же не стали.
Он протянул мне лист от «Ипостасности» до «Исихасты», с нудной вязью по полям. От «Энтомолога» до «Энтропии» — точно та же картина. Но было ясно, что он жмет на свое несчастное сиротство и бьет на жалость и на чувство вины. (Я понял, что, если отказаться, он это приравняет к погрому.) Я изучил все его творчество и обнаружил свежую тему посреди маргариток и закатов. Он стал писать о девушках, не об абстрактной Возлюбленной, но о конкретных девушках, с именами Роза, Белла, Стелла и тому подобное.
— Любовная лирика, — удовлетворенно заметил он. — Очень, я считаю, волнительная.
— Волнительная, примерно как безнадежно влюбленный столб, — сказал я, — хоть и не так обточена. И откуда у тебя время на девушек?
— У Леонардо да Винчи тоже было всего двадцать четыре часа в сутки. И у Микеланджело, между прочим. Да я их и не ищу. Я их привлекаю.
Тут я взглянул на него пристально:
— Привлекаешь?
— Ну. Прямо здесь и привлекаю. Даже выходить не надо почти. Кто, конечно, потоньше, с теми этот номер не проходит. Не клюют они на комнату поэта.
— Да у тебя тут ни единой книжки, — возмутился я.
— Не книги влияют, какая у поэта комната, — он не сдавался. — Тут уж влияет — какой он сам, поэт, сложение его. — И, переполняемый гнусной своей витальностью, он мне подмигнул.
Наш разговор на меня произвел неожиданное впечатление. Я начал на него смотреть так, как он сам на себя смотрел, сквозь линзы его самодовольства. Он выглядел почти красавцем. Изменился; стал крупней, мощней. На самом деле ему просто еще не было двадцати и недавно он подрос. Он был по-прежнему нечесан, пузо буквально перло из рубашки; но что-то такое огромное в нем пробивалось.
Тогда же примерно мне поручили освещать заварушку на Карибском море — так, ряд ничтожных стычек всего-навсего, — а когда я вернулся, оказалось, что он живет у меня в доме. Я, по обыкновению, оставил ключ у своей замужней сестры (бзик моего отца, они у него бывали, — мол, мало ли что может случиться, — я же соблюдал семейные традиции), и каким-то чудом он этот ключ у нее выклянчил: как-то, выяснилось, ее убедил, что она заслужит признательность потомства, допустив его под кров, соразмерный его качествам.
25
Сокращение, часто помещаемое на надгробиях, — от «Requescat in Расе» (лат.), то есть «Да почиет с миром», заключительная формула католической заупокойной службы.