Страница 4 из 50
Прудниковым.
Прошло минут десять. Мы все стояли на том же месте, беседовали. Наш разговор прервала сирена: по
взлетной полосе стремительно мчалась санитарная машина, вслед за ней ринулись все, кто находился на
старте.
— Что-то случилось, Игорь!
— Самолеты, кажется, столкнулись. Бежим! — Игорь бросил под ноги папиросу, притушил ее и помчался
туда, где уже толпились люди. Я за ним.
...Перед нами — разбитый в щепки самолет. Бронестекло фонаря рассыпалось на мелкие осколки. В
кабине [15] лежал Тараканов. Его вытащили, перенесли в санитарную машину и увезли.
Позади разбитого самолета стоял Ил-2 с пробитой кромкой правого крыла.
Нетрудно было догадаться, что виновником этого происшествия был Тараканов. Произошло все из-за его
недисциплинированности. Он самовольно сел в самолет, не осмотревшись, и вопреки запрету стартера
повел машину на взлет. Уже в конце разбега, метрах в двадцати, прямо перед собой Николай увидел Ил-2, руливший после посадки, и резко потянул на себя ручку. Самолет, поднимаясь вверх и теряя скорость до
критической, задел правым колесом плоскость рулящего «ильюшина» и метров с двадцати пяти —
тридцати рухнул вниз.
Мы с Игорем были подавлены: Тараканов — опытный, заслуженный летчик — и вдруг такое!.. И из-за
чего? Из-за амбиции, из-за бравады. Хорошо еще, что остался жив...
Потом, когда Николай возвратился из госпиталя, ему объявили: за грубый дисциплинарный проступок он
отстранялся от полетов, был понижен в звании...
Это был суровый для него урок и предостережение для других.
На партийном и комсомольском собраниях живо, горячо обсуждался в эти дни вопрос о дисциплине, о ее
прямой взаимосвязи с безаварийностью, с боевой готовностью, со всем укладом армейской, фронтовой
жизни.
4.
29 апреля 1943 года — знаменательная для нас дата: этот день объявлен годовым праздником полка.
Тогда же мы узнали радостную весть: наш полк получил новый номер — 75-й и наименование
гвардейского. Такой высокой чести он удостоен за славные подвиги наших старших товарищей —
сталинградцев. Мы разделяем радость ветеранов, гордимся тем, что и нас отныне будет осенять
гвардейское знамя, но мы знаем, что наименование это добыто большой и очень дорогой ценой —
отвагой и кровью.
Весь личный состав — в строю. Начинается волнующе-торжественная церемония вручения полку
гвардейского [16] знамени. Я впервые в жизни участвую в таком событии. Настроение приподнятое.
Весенний ветер разносит по степи бравурные звуки военных маршей.
Выступает генерал Рытов и от имени командования 8-й Воздушной армии поздравляет нас со
знаменательным событием.
Четким шагом подходит к Знамени командир полка майор Ляховский, становится на колено, целует алый
шелк и произносит клятву. Его устами произносит священные слова клятвы каждый, кто стоит в этом
строю, кто пойдет завтра в огонь сражений за торжество великих ленинских идей, кто готов не пожалеть
ни крови, ни жизни для достижения победы над врагом.
Потом каждому из нас был вручен гвардейский знак. Мы гордились им и понимали, что, привинтив этот
знак на гимнастерку, авиатор дает заявку на новые ратные дела.
«Мы — гвардейцы!» — размышлял я. И тут же спрашивал себя: «А что ты сделал особенного, каков твой
вклад?»
...На следующий день опять учебные полеты. Привычно взлетают и садятся самолеты. Гудят моторы.
Вдруг над нами парадным строем проносятся три шестерки «илов». Содрогается земля от поющих в
унисон «голосов». Еще бы! Ведь их мощь — больше тридцати тысяч лошадиных сил!..
— Новые самолеты! — кричит мне в ухо Игорь и расплывается в улыбке. Я тоже радуюсь: теперь
«безлошадным» не останусь!
Минут двадцать жил аэродром особым напряжением. Но вот все новоприбывшие самолеты зарулили на
стоянки, и наши тренировочные полеты были продолжены.
На моем счету уже несколько самостоятельных полетов в зону и на полигон. За это время я обрел
уверенность в пилотировании «ильюшина», научился четко выполнять взлет и производить расчет на
посадку.
Игорь тоже хорошо освоил программу.
На душе радостно. Жарко припекает солнышко, сушит землю. Бросаю пилотку, расстегиваю ремень, снимаю гимнастерку и подставляю разгоряченное тело весеннему ветру. [17]
...Утром я не смог поднять головы. Еле собрался, наконец, с силами и пришел на старт. Руки, ноги ломит, голова трещит.
— Младший лейтенант Недбайло, что с вами? — спросил руководитель полетов. — Вы больны?
— Никак нет! Здоров!
Очевидно, и по голосу, и по моему виду нетрудно было определить, что говорю я неправду.
— Немедленно отправляйтесь в санчасть! — сказал руководитель. — От полетов я вас сегодня
отстраняю...
Медсестра сунула мне подмышку термометр и убежала куда-то. Минут через семь вернулась, взглянула
на градусник и протянула его вошедшему в комнату врачу. Тот удивленно вскинул брови, взял мою руку, сосчитал пульс, прикоснулся ко лбу.
— Да у вас же, батенька мой, самый настоящий грипп! А может, и что-то посложнее...
И потянулись дни, один скучнее другого. Постельный режим. Лекарство. Горько было на душе, обидно: друзья летают, учатся, а я... Разрядка наступала лишь в те минуты, когда меня навещал Игорь. Он
сообщал все подробности, рассказывал, как идут занятия, кто и как выполняет программу.
Я понимал: и Игорь, и другие товарищи уже меня опередили. В который раз ругал себя за
неосмотрительность. Но что было делать?
В один из долгих тоскливых дней болезни пришли меня проведать девушки. Среди них была и Катя.
Девушки поставили на тумбочку цветы, подбодрили меня и ушли.
И вновь я наедине со своими мыслями, тревогами, тоской.
Заходил, бывало, и Тараканов. Но был он молчалив, замкнут. На вопросы отвечал сухо, односложно.
Сотворил беду — и теперь раскаивался. И я понял, что заходил он в лазарет не столько ради меня, сколько за тем, чтобы я успокоил его, помог ему обрести душевное равновесие.
Каждый раз, когда врач совершал обход, я заводил речь о выписке. Объяснял, что чувствую себя хорошо, пора в часть. Доктор что-то бормотал, ощупывал меня, слушал сердце, легкие.
Наконец сказал: [18]
— Ну, батенька мой, довольно! От нашего халата вы отныне свободны.
Я готов был обнять этого тихого, доброго человека, но не решился: неудобно как-то, и, лишь тепло
поблагодарив доктора за заботу о моем здоровье, поспешил получить свою одежду.
И вот на мне снова военная форма.
5.
Игорь встретил меня радостной вестью:
— Завтра полк перелетает на боевой аэродром, ближе к линии фронта!
Но вместе с радостью ко мне пришла и тревога: ведь я за дни болезни отстал от товарищей, теперь меня
могут и не взять.
Утром представился командиру. Он спешил, поздоровался и больше ничего не сказал. Вижу, летчики
готовятся к перелету.
И вдруг через час-полтора:
— Товарищ Недбайло! Вы останетесь пока что в Котельниково.
Что еще командир говорил — я уже не слыхал. В голове гудело, как многократное эхо: «Вы останетесь!..
Вы останетесь!..» Я чуть было не разрыдался от горькой обиды. Было как-то совестно и больно.
К полудню аэродром опустел, если не считать оставшихся на нем пяти неисправных самолетов. Кроме
меня были оставлены Семейко и Егорышев: у одного не ладилось со взлетом, у другого «хромала»
техника пилотирования. Улетели и не все авиаспециалисты. Оставлен был Тараканов.
— Что приуныли, молодцы? — утешал он нас. — Выше головы! Вот возьмем и создадим свой полк. Так
уж и быть — командиром стану я. Заместителем назначаю младшего лейтенанта Недбайло, Семейко —
штурманом. Ну, а ты, Егорышев, будешь наш подчиненный. Договорились?
Тараканов продолжал балагурить, но поднять наше настроение ему так и не удалось.