Бомба для председателя

— Вы говорили, что у вас осталось полбутылки.

— Когда я стоял под душем, он зашел в ванну и показал мне полбутылки и здесь же начал пить ее из горлышка, а потом попросил меня подвинуться и сунул голову под холодный душ и стоял так с минуту. А потом ушел в комнату. А когда я вышел, бутылка была пустой. «Слушай, Люс, хочешь сделать гениальный фильм?» — «Конечно, хочу». — «Я могу тебе предложить сюжет. Это будет бомба. Настоящая бомба для председателя». — «Какого председателя?» — «Их несколько — председателей в этом деле, — ответил он и выругался. — Мой папа председатель, и великий кормчий председатель, и Амброс из БАСФ тоже председатель». — «Ганс, мне надоело драться. Когда ты чувствуешь себя солдатом, нужным в драке, это одно дело, а когда ты навязываешь себя, а от тебя открещиваются и ждут развлекательных штучек с эротикой или немецким Мегрэ — тогда делается очень скучно». — «А я вот и предлагаю тебе повеселиться. Каждый человек должен хоть раз от души повеселиться в этой жизни». — «В чем будет выражаться это веселье?» — «Оно уже кое в чем выразилось. Я выпишу тебе чек и дам материалы, которые потрясут мир». — «Старина, — ответил я ему, — мир уже ничем нельзя потрясти. Лет через пятнадцать неминуемо крушение планеты: ты заметил, как изменился климат? Ты знаешь, что количество смертельного углекислого газа в атмосфере уже сейчас перевалило допустимую норму? Ты знаешь, что достаточно миру „потеплеть“ на три градуса — всего лишь! — и начнется новый потоп? А кто об этом думает?» — «Хорошо, об этом будет твоя следующая вещь. Вот чек на сто тысяч. Я предоставляю все материалы. Я редко прошу, Люс, но если я прошу, то, значит, я знаю, почему я прошу». — «Порви чек. Не надо. Я не люблю пьяных разговоров. Давай вернемся к этому делу утром». — «Ты торопишься?» — «Да, меня ждет Эжени». — «Ты позволишь мне посидеть у тебя? Я жду звонка. Сейчас мне должен позвонить один парень, я дал ему телефон, твой телефон. Так мне было удобней». — «Я же сказал: Нора с детьми в Италии, можешь оставаться здесь хоть всю неделю. Я из „Эврики“ — прямо на аэродром: моя группа ждет в Ганновере». — «Нет, спасибо, я дождусь звонка и уеду. Если я не дождусь звонка, тогда завтра будет много шума в здешней прессе». — «Я раньше не замечал за тобой склонностей к Яну Флемингу. Ты говоришь загадками…» — «Если бы ты сказал мне сейчас, что ты согласен на мое предложение, тогда я бы не говорил, как Флеминг… Кстати, скорее уж я говорю, как персонажи Ле Каре. А ты говоришь о трех градусах и углекислом газе. Позвони Эжени, попроси ее задержаться, я расскажу тебе фабулу — схематично хотя бы». — «Я не могу звонить к ней. Она звонит сюда, ты же знаешь». — «Ты отказываешься от шекспировского сюжета, Люс». — «Я опаздываю, милый. Поспи и не езди сам за рулем, сшибешь кого-нибудь…» Вот примерно так, — закончил Люс. — Я пытался вам проиграть всю ленту такой, как я ее помню. Положите время на паузы, смех, изучающие взгляды… Сколько получится?

— Минут тридцать, как максимум…

— Значит, нам еще не хватает сорока минут?

— Примерно так. Когда он порвал чек?

— После того, как я сказал, что опаздываю и что ему следует поспать.

— Чьего звонка он ждал?

— Не знаю.

— А если предположить?

— Не знаю, господин прокурор.

— Вы его часто видели в таком состоянии?

— В каком?

— Вы же сказали, что он был очень взволнован…

— В общем-то, таким я его никогда не видел. Он, правда, показался мне несколько странным, когда приехал после путешествия в Пекин, Гонконг и Тайвань.

— В чем выражалась эта странность?

— Не знаю. Он приехал оттуда другим. Раньше он много смеялся, был гулякой… Впрочем, его друзья говорили, что он стал гулякой после какой-то личной трагедии, раньше, говорят, он был аскетом и в университете сторонился всех пирушек. А после этой поездки он показался мне каким-то замкнутым, ушедшим в себя…

— Гомосексуализм, марихуана?

— Исключено. Он воспитан в традициях… А у него, по-моему, не было порядочных женщин, только продажные шлюхи из кабаре. Но секс его не волновал… Он был до странности чистым парнем, кстати говоря…

— Так. Хорошо. К вопросу о сорока минутах нам еще придется вернуться, господин Люс… Я вас вызову в ближайшие дни.

— Я готов, господин прокурор…

Когда Люс ушел, Берг попросил секретаря вызвать на допрос тех людей, которые так или иначе были связаны с Дорнброком-отцом с момента организации концерна. Список у него был подготовлен — восемьдесят девять фамилий.

— А на завтра, — сказал он, — закажите мне, голубушка, телефонные разговоры с Сингапуром и Гонконгом — вот по этим номерам, пожалуйста.

ТРУДНЫЕ ДНИ ДОРНБРОКА-ОТЦА

Гиммлера разбудил Шелленберг, позвонив в Науэн в клинику доктора Гебхардта через семь минут после того, как на его стол лег радиоперехват о смерти Франклина Делано Рузвельта.

Гиммлер почувствовал, как по всему телу поползли медленные мурашки.

— Срочно поднимите в сейфе. У-5-11 данные по гороскопам на апрель, — сказал он, — а я сейчас же еду к фюреру. Надеюсь, разведка Бормана и Риббентропа еще не перехватила это сообщение?

— Риббентроп мог это получить через свои связи с нейтралами… Но я постараюсь, чтобы вы были у фюрера первым…

— Да, да, — ответил Гиммлер, — хорошо…

«Ну вот и все, — подумал он и почувствовал, как на глаза его навернулись слезы. — Фюрер оказался прав, как всегда, прав… Смена правителя — это смена курса… Только этот ставленник евреев мог поддерживать Сталина. Любой другой президент примет протянутую нами руку… Теперь мы спасены, теперь Вашингтон поймет, что если мы не удержим полчища русских, то погибнет Европа».

Он одевался очень медленно, потому что дрожали пальцы. Собирая на столе бумаги, он заметил, что неверно застегнул пуговицы на френче.

«Ничего, — подумал он, — это хорошая примета».

Услыхав, что рейхсфюрер поднялся, в комнату осторожно заглянул дежурный адъютант.

— Все хорошо, Франци, — сказал Гиммлер, — все хорошо, мой друг. Пусть приготовят машину, а вы срочно позвоните к профессорам Пацингеру и Ваберу. Скажите, что сейчас за ними приедут. Извинитесь, что их побеспокоили среди ночи, но объясните, что это продиктовано чрезвычайным обстоятельством. Попросите их взять из личной картотеки апрельские параболы — как по состоянию светил, так и по расчетам на личные гороскопы фюрера.

Гиммлер налил себе холодного крепкого чая, разбавил чуть подслащенной водой с лимоном, прополоскал рот и пошел вниз. Небо было высокое, звездное.

«Все изменится, — думал он, садясь в машину. — Провидение последнее время испытывало нас: оно решило провести народ и партию через самые страшные трудности, через кровь и ужас. Мы были сильны и полны веры; именно поэтому провидению угодно теперь спасти нас — оно спасает достойных, тех, кто умеет верить».

Гиммлер не вспоминал сейчас, как он ездил к Герингу и говорил ему о том, что фюрера следует сместить, ибо он потерял волю и ведет народ к гибели; он забыл сейчас и о своих переговорах с Даллесом, направленных против Гитлера. Это сработало в нем автоматически: как и все слабые люди, обладающие огромной властью, в критические минуты он думал лишь о будущем, которое рисовалось ему в радужных красках, прошлое исключалось вовсе, будто его и не было. Сильный до тех пор, пока был силен фюрер, он сделался слабым, обнаружив, что его бог и кумир катится в пропасть. Но сейчас, после телефонного звонка Шелленберга, он вновь стал прежним Гиммлером, «фанатиком идей фюрера и национал-социализма, самого великого учения двадцатого века». Он легко выбросил из памяти те свои шаги, которые были явной изменой Гитлеру, ибо сейчас, когда звезда фюрера вновь воссияет после смерти Рузвельта, поскольку развалится коалиция врагов, он сделает так, что его аппарат, четко отлаженный, не знающий, что такое обсуждение приказа, сработает, и все причастные к прошлому будут уничтожены. Не будет никакого прошлого, если появилась реальная перспектива будущего. Это уже вопрос второстепенный, который решит аппарат: скрыть то прошлое, когда он, Гиммлер, проявил колебания. В конце концов он и тогда думал лишь о Германии. Но и это не должен знать никто, а тот, кто знал, исчезнет.