Страница 10 из 16
Носить брошку-подкову могла только одна из дам. Она. Иоанна д’Арк. Наташенька… Нет, лучше на французский лад – Жанна.
Лабрюйер перевернул брошку и увидел выгравированные буквы: «РСТ». Что бы они означали? Инициалы, пожалуй. Но не Жаннины – она же Наталья. Какое русское женское имя начинается на «Р»? А мужское? Роман, Родион, новомодное Ростислав… Загадка, однако. Три буквы… И каждая – отдельно, хотя и для вышивок, и для гравировки придумывают обычно переплетенные инициалы. А поместились бы на оборотной стороне подковки переплетенные?
– Отличный заказ, душка, – сказала Каролина, когда атлеты оделись и ушли. – По две сотни каждого вида, всего – тысяча двести карточек! Но нужно будет отнести им контрольки. Для одобрения. Контролек будет, кажется, четырнадцать. Из них пусть выберут шесть.
– В цирк?
– В цирк, душка, в гардеробные. Я не могу – меня к мужским гардеробным не пропустят. Нужно послать Яна.
– Да, там выставлена дамская вооруженная охрана, – прокомментировал Лабрюйер. – Делайте контрольки, я отнесу.
– А я схожу на собрание женского экономического кружка. Прочитаю небольшой доклад о том, как женщина может без особых затруднений освоить ремесло фотографа.,
– Заодно зайду к госпоже Морус, отдам кошелек.
Но до госпожи Морус он не дошел.
Глава третья
В бытность полицейским инспектором Лабрюйер и своих осведомителей имел, и знал, кто поставляет сведения другим инспекторам. Чаще всего это были дворники. Хороший дворник знает о жильцах такое, что они сами давно позабыли. Однажды, когда ловили мошенника, прикидывавшегося монашком с кружкой для пожертвований, именно дворник вспомнил, что пятнадцать лет назад этот мерзавец, уже бывший тогда на подхвате у опытных мазуриков, жил в его доме под своей истинной, а не придуманной фамилией, и даже ходил в гимназию.
Как раз на дворника и рассчитывал Лабрюйер, чтобы узнать о подругах госпожи Морус.
Он сам себе говорил, что это – всего лишь любопытство, обыкновенное любопытство мужчины, встретившего хорошенькую женщину. Откуда взялась, за кем замужем – не может быть, чтобы у такой красавицы не было мужа, или может?.. Приударить за замужней, не слишком рассчитывая на успех, – достойное светское развлечение. А Лабрюйер же получил задание – бывать в рижском свете, вон и визитку ему для этого пошили, черную с полосатыми брюками, и булавку для галстука с жемчужной головкой под расписку выдали.
Но такой уж занятный выдался денек, что к дому госпожи Морус, супруги почтенного профессора рижского политехнического института (с этим господином Лабрюйер познакомился лет десять назад, расследуя дело о студенческих безобразиях) удалось попасть не сразу.
Лабрюйер вышел на Александровскую, имея при себе конверт с контрольками, на которые даже не пожелал взглянуть, и кошелек Орлеанской девы. И сразу же его окликнули – знакомое немецкое семейство, которое уже посетило однажды «Рижскую фотографию», вышло прогуляться на сон грядущий. Семейство двигалось в сторону Матвеевской улицы, и Лабрюйер прошел с ним целый квартал, толкуя о погоде и ценах на дрова. Заодно фрау похвалилась – удалось найти хорошую молочницу, которую можно рекомендовать такому солидному человеку, как господин Гроссмайстер – а кстати, отчего вдруг Лабрюйер? Лабрюйер покаялся в своих театральных грехах, немало развеселив семейство: немцы о его подвигах не знали, потому что на русские спектакли не ходили. Псевдоним был одобрен – в самом деле, хорошая французская фамилия – уже половина успеха. Это была приятная и веселая беседа, необходимая, чтобы в обремененной заботами и замыслами голове установились мир и благодушие.
Потом, вернувшись, он пересек Александровскую на перекрестке с Гертрудинской и неторопливо шел вдоль фасада «Франкфурта-на-Майне», тренированным взглядом выхватывая в суете у входа подозрительные лица. Где гостиница – там и девки, где дорогая гостиница – там и дорогие девки. А при них, при дорогих, «коты» – красавчики сутенеры.
Начиналась ночная рижская жизнь. Город старался соответствовать прозвищу, которое приклеили к нему местные патриоты: «маленький Париж». Город предлагал развлечения на любой вкус: публика попроще могла пойти в скромный театр «Ротас» на Курмановской улице, неподалеку от Двинского вокзала, известный тем, что после спектакля устраивались танцы. Публика повыше рангом выбирала Городской театр на берегу канала (и с нетерпением ждала, когда там запоет обещанная собственная оперная труппа, чтобы не ходить слушать гастролеров в Русском театре), а, насладившись искусством, устремлялась в кафе Шварца для роскошного позднего ужина. Светились окна ресторанов, в парках играли оркестры, променад на набережной был полон молодежи. Все вроде соответствовало списку парижских удовольствий – но трудно было добропорядочному немецкому городу угнаться за безумной французской богемой. Даже собственные варьете, заведение Шнелля и «Альказар» на Александровской, были благопристойны – а кому угодно разврата, необходимой принадлежности портового города, тот пусть едет в Московский форштадт на поиски приключений, да не берет с собой набитого кошелька и золотых часов, всякое случается…
Октябрьский вечер – ранний, у входа в гостиницу горели фонари, из ресторана уже доносилась музыка, подъезжали экипажи и автомобили. Автомобильные сирены взревывали и гудели на разные лады, иные исполняли целые музыкальные фразы, Лабрюйер с удивлением услышал знакомую вагнеровскую тему – «полет валькирий». Эта забава с недавнего времени стала модной у владельцев авто.
Лабрюйеру пришлось остановиться, пропуская вышедшую из музыкального драндулета компанию – две дамы, трое кавалеров, и все чересчур нарядны и голосисты, чтобы вдруг оказаться порядочными. Но компания попала в ресторан не сразу – внутри началась заваруха с визгом и грохотом. Кавалеры отвели дам на пару шагов в сторонку, двери распахнулись, швейцар отскочил, на улицу вылетели чуть ли не кувырком дерущиеся женщины. Кто-то в вестибюле, видать, дал им хороших пинков – одна драчунья растянулась на тротуаре, другая упала на колени. В свете фонаря Лабрюйер узнал знакомое личико.
Это была карманная воровка Лореляй, уже не ценная добыча, а, можно сказать, старая приятельница. На сей раз Лореляй была не в мальчишеской матроске с короткими штанишками и высокими шнурованными ботинками, она оделась почти по-дамски, вот только в побоище потеряла шляпку.
Когда на нее набросилась крупная девица, успела дать оплеуху и замахнулась для другой, Лабрюйер вмешался. Он оттолкнул девицу и, взяв легонькую Лореляй под мышку, просто вынес ее с тротуара прямо на улицу, за чей-то притормозивший «Руссо-Балт».
– Ну, не дура ли ты? – спросил он воровку, поставив ее на ноги. – Мало тебе своего ремесла? Ты что, не додумалась, что тебя так просто во «Франкфурт-на-Майне» не пустят? Что там уже своих хватает, и они всю обслугу прикормили?
Лореляй ощупывала пострадавшую щеку.
– Скажи спасибо, что зубы уцелели, – буркнул Лабрюйер. – И вот что – видишь, там, напротив, фотографическое ателье? Оно мое. Скажи всем своим, чтобы за квартал обходили.
– Я телом никогда не торговала и торговать не буду, – ответила Лореляй. – Запомни это, охотничий пес. Я туда…
И замолчала.
– Высмотрела дурня с толстым кошельком? Или дуру с бриллиантовыми серьгами?
– Дуру… Ну, пойду я.
– Больше туда не лезь. Тебя шлюхи запомнили.
– Не полезу. А ты точно честным бюргером заделался?
– Точно.
– Жаль. А то бы я тебе кое-что рассказала. Если ты уже не ищейка – то тебе ни к чему.
Лабрюйер понял – Лореляй неловко пытается отблагодарить за спасение.
– Можешь рассказать по старой дружбе…
– Я, когда вошла туда вслед за дурой и ее хахалем, одного человека видела. Я его помню, потому что месяц назад в Либаве встречала, в порту. И там, в порту, его называли господином Айзенштадтом. А сегодня, в гостинице, он уже – господин Красницкий.
– Думаешь, профессор картежной академии?