Полюшко-поле

— Добрые слова, — заметил Пляшечник и нагнал Бугая. — Ты вот что, голубчик, не руби так шаг, а то за версту видно — солдат.

Поравнявшись с Иваном, Кролик усмехнулся:

— Бугай, старшина грозит тебе пальцем, ты шаг не печатай, ходи с развальцем.

— Смотри, Кролик, забудешься да ляпнешь «старшина» там, где не надо, и крышка нам, — строго предупредил Бугай. Он услышал в небе гусиный крик и запрокинул голову.

Иван залюбовался перелетной стаей. Впереди два стремительных вожака, а за ними — крылья, крылья и крылья. Летят птицы на юг. Где-то они задержались и вот спешат настигнуть ускользающее тепло. Полнеба охватили серые проворные крылья. Сколько птиц! Трудно даже сосчитать. Повисла над Переяславским шляхом живая звонкая цепь. Красота какая! Так и повеяло детством, репейником, молоком. Гуси летят, гуси! Вдруг затрещал за шляхом кустарник, словно рванулись там в разные стороны дикие кабаны. От неожиданности Иван вздрогнул. В первую секунду он даже не подумал о выстрелах. Тревожный, трубный клич вожаков, и как будто порывом ветра подбросило вверх гусиную стаю. А из посадки на шлях выскакивали немецкие солдаты: лязгая на ходу железом, они провожали испуганных птиц огнем ручных пулеметов.

«Промах, промах, промах», — после каждого залпа радовался Иван.

Тысячекрылое небо рябило, как река.

Между тем из посадки толпами продолжали выходить на шлях немецкие солдаты. Это была какая-то пулеметная команда. На плечах каждого гренадера модной горжеткой красовалась пулеметная лента. Она спадала на грудь и прикреплялась к поясу специальными металлическими застежками. Засучив рукава по локти, немцы с особым шиком носили пулеметные ленты. Слева на тонких ремешках висели каски, а за широкими поясами виднелись гранаты с длинными белыми деревянными ручками.

Пулеметчики шумно выходили на дорогу, строились в колонну. Обер-лейтенант поправил пенсне, и тут Иван невольно замедлил шаг.

«Сейчас, гад, остановит нас. Спросит, кто такие? Откуда и куда идем?»

Обер-лейтенант на какую-то долю секунды задержал взгляд на широких синих повязках и, помахав перчаткой Синокипу, Пляшечнику и Кролику, стоявшим в почтительной позе на обочине, подал команду.

На солнце засверкали никелированные губные гармоники. Пулеметчики под музыку, с песней зашагали на хутор Веселый.

— О чем они там горланят, Нина? — спросил Иван.

— Понимаешь… Пыль, солнце, жажда маршируют вместе с ними. За спиной — сотни километров. Впереди — длинная дорога. Неизвестность. Шагая, они не знают, долго ли еще эта дорога протянется.

— Чтоб она у них под ногами провалилась! — вставил Кролик и предложил всем закурить.

15

— Ну, сынки, осеним себя крестным знамением у ворот собственного дома! Долго я ждал этой минуты и наконец дождался, пришла она, желанная голубушка. — Жилистый старик с винтовкой за плечами ловко крутнул коня и ногой распахнул ворота. — Ишь ты, пакость какая… — Въезжая во двор, он покосился на вывеску, привинченную крупными шурупами над входом в застекленную веранду, и прочел по слогам: — Дет-ски-е ясли… — Старик со всего размаху хлестнул нагайкой по вывеске. От удара свинцового наконечника красное стекло с треском разлетелось на куски. Конь шарахнулся. — Ну ты, шалишь!

Крепкие, по-ястребиному проворные парни соскочили с коней и торопливым шагом направились в дом.

— Куда? Стой! — Старик слез с коня и, сняв картуз, перекрестился. — Первым должен войти я.

Яков Васильевич Кваша, глухо покашливая от волнения, со слезами на глазах поднимался на струганое крыльцо. Как бы стараясь отогнать нечистую силу, сотворив крестное знамение, вошел он в сенцы. Потоптался, посопел и открыл дверь в бывшую горницу. Чисто. На окнах марлевые занавески. Просторная комната заставлена детскими кроватками. На подушках — разноцветные попугайчики, погремушки.

— Эту дрянь убрать. Были ясли, да погасли… — И старик сел на подоконник.

Вот она, та горница, где он справлял свою свадьбу. А потом крестины двух сыновей. «Обмывал» с переяславскими дружками-богатеями выгодно купленные новые десятины пахотной земли, луговые пастбища и гордость всего квашинского дома — бакалейную лавку.

Ровно двенадцать лет назад он вместе с хозяйкой дома, хворающей Мотрей, и сыновьями-подростками тайно укладывал в плетеные корзины и холщовые мешки нажитое добро. Забрал тогда Кваша все, что могли увезти на двух подводах горячие кони, купленные у кума Блохи за тридцать звонких, новеньких, жаром горящих царских золотых десяток.

Нет теперь в живых ни жинки — завзятой лавочницы Мотри, ни кума Блохи — известного переяславского барышника. Умел кум сделать прыжок, с разгону покрыть на взмыленных лошадях десятки верст и в один день тряхнуть мошной на трех ярмарках. Оттого и прозвали его люди Блохой. Вот воротила был! Коммерческая голова. А как разошелся, распоясался в ту пору ухарь-купец! Прибрал к своим рукам переяславскую ярмарку, повел за собой на поводу конные базары Канева, Гельмязева и Золотоноши, пропустил через ненасытный кошелек целые табуны коней. Прошумели копыта золотым дождем. Все-таки не сумел изворотливый кум Блоха долго поцарствовать. Нагрянула к нему милиция с обыском. Да дудки, не взяли. Пока ломились в двери, кум в чулане повесился, милиции язык показал. Не отдал кум Блоха золотишко Советам. Не одна жестяная банка, набитая золотыми царскими монетами, зарыта им где-то под Переяславом, в Пидварках. А вот где? Один дьявол знает. Да, решительный был человек кум Блоха. Недаром у батьки Махно в личной охране состоял. Коней ему — вихрей степных подбирал, пулеметными тачанками командовал.

Под черным знаменем на тачанке погулял по степям и сам Кваша. Когда врывался в местечки с волчьей сотней, только искры летели из-под железных шин по щербатой мостовой. А потом день и ночь уходили от погони. Примчались с кумом Блохой к мутному, вспененному Днестру. А за реку не пошли. Впервые нарушили приказ батьки и по совету кума на лучших скакунах незаметно, ночью покинули штаб Нестора Махно.

Ушли они вначале в овраг, а потом в лес и так с божьей помощью выбрались из опасной зоны и с фальшивыми справками в красноармейской форме возвратились домой. И сошло. Даже свои люди — богатеи местные — вначале косо на них посматривали: комиссарики приехали. А потом успокоились, поняли: оборотни.

Голова был кум Блоха! Пошли ему, боже, царствие небесное! Это он надоумил Якова Васильевича бежать из родного села на рудники Кривого Рога, уйти в подполье, затеряться среди рабочего люда. Добывать железо и с железной волей ждать больших перемен.

Сидя на подоконнике, Яков Васильевич ежился от внутреннего холода, вспоминая, как он в полуночную грозу тайком, без оглядки, бежал из родного села. Сорок десятин пахотной земли оставил голытьбе, полные закрома хлеба, бакалейную лавку, четырех телок. А сколько всякой всячины и разного добра было брошено в этом доме!

И вот он снова хозяин села — староста! Теперь он предъявит Советам свой, особый счет. Целых двенадцать лет ждал он расплаты за хлеб, за лавку, за скот и за сукно.

Разные мысли приходили в голову Якова Васильевича. Но все они исчезали, и оставалась одна, главная: убытки и потери сторицею взыскать с колхоза. Надо при новой власти, как на Днепре в половодье, твердо держать в руках багор. Что зацепил — в дом!

Не такая простая должность — староста. Ее надо заслужить, войти в доверие к немецкому командованию, доказать делом свою преданность «новому порядку». По заданию немецкой разведки Яков Васильевич не раз тайно переправлялся под Хортицей через Днепр. В прифронтовой полосе сеял панические слухи, собирал сведения об эвакуации запорожских заводов, подавал ракетами сигналы бродящим в ночном небе хищникам — «хеншелям».

Он старательно выслуживался перед эсэсовцами в лагере смерти, порол заключенных специальной плеткой с медной гирькой на конце. Рецепт для всех один: четыре удара по животу и шесть по спине, а потом окровавленную жертву стаскивал с дубовой доски да бросал прямо в песочек на самый солнцепек. «Во-ды… воды…» — стонал человек, ползал крабом и часа через два затихал, угасал, как свеча.