Горение. Книга 1

— Да рази он агитировал? — спросил Пилипченко. — Он про себя говорил.

— Это они так завсегда, — ответил Колков, — сначала про себя мозги дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы не снесть.

Пришел поручик Родин.

«Чего ж бабу свою не взял? — подумал Пилипченко. — Эк можно лихо здесь перед нею поизгиляться».

— Где агитатор? — спросил Родин. — Лицо помните?

— Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.

— Вызови его, — сказал Родин Ненахову. — Пусть ко мне выйдет.

Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил арестанта на перрон.

— Пожалуйста, представьтесь, — попросил Родин. — Я слыхал — вы русский, Иванов? Так?

— Верно.

— Не слышу…

— Верно, — повторил Иванов громче.

— Не слышу, не слышу! «Ваше благородие» не слышу! Надобно отвечать офицеру по уставу!

— Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.

— Герой, значит?

— Георгиевского кавалера имею за честное исполнение солдатского долга.

— Та-ак… Профессия у тебя какая?

— Слесарь по металлу.

— Православный?

— Да.

— Эсер? Или демократ.

— Социал-демократ.

— А дружок кто?

— Тут все мои друзья.

— Тот, у которого сердце болит.

— Человек.

— Это я понимаю, что не лось. Тоже социал-демократ?

— Беспартийный.

— А зовут как?

— Не знаю.

— Друг, а имени не знаете?

— Не знаю.

— Ну что ж, за это пятьдесят шомполов по заднице получите.

Из вокзала тонко крикнули:

— Меня зовут Людвиг Штоканьский.

— Иди сюда, Людвиг Штоканьский.

— Он не может, ваше благородие, — сказал Иванов, — побойтесь бога, у него ж сердце останавливается, руки ледяные.

— Иди сюда, поляк! — повторил поручик.

— От зверь, а? — как-то удивленно, словно себе самому, сказал Иванов.

Поручик, словно бы не услыхав, предложил:

— Ну-ка, крещеный, скажи, чтоб Штоканьский добром пришел. Тогда тебя отпущу на все четыре стороны.

— Иванов я, Иванов… Не Каин, а Иванов. У меня рука не подымется на такое…

Родин снял перчатки с рук, поднял их, спросил:

— А у меня б поднялась? Какие у меня руки, православный?

— Красивые, — ответил Иванов, и Пилипченко заметил, как стал бледнеть слесарь, синюшне, спокойно, без надрыва или испуга.

— Барские?

— Уж не рабочие.

— Ладно, слесарь Иванов. Иди домой, скажи дружкам, чтоб от бунтов подальше были. Иди, Иванов, иди.

— Разве без суда можно, барин? Государь конституцию ведь пожаловал, высший закон…

«О чем это он? — не понял Пилипченко. — Чего суд поминает? »

— Иди, Иванов, — повторил Родин. — Или запорю насмерть. Иди.

— Прощайте, товарищи! Людвиг, напиши моим, как они меня убили! — крикнул Иванов жалобным, срывающимся голосом, повернулся, сунул руки в карманы легкой тужурки и пошел по перрону.

Родин достал наган, прицелился и выстрелил ему в спину — четыре раза подряд, а Иванов все шел и шел, не оглядывался, будто какой святой, от пуль заговоренный. Упал внезапно, словно почувствовав белый испуг на лице молоденького офицерика.

Родин спрятал наган в кобуру негнущимися, тряскими пальцами, крикнул солдатам:

— Каждого такого стрелять при попытке к бегству.

Когда козлы были сбиты, началась порка. Всем давали по пятьдесят шомполов. Били молча, раздев предварительно догола. Кровь капала на опилки, смешанные с песком. Тихо было: батальон карателей, выстроенный в каре, наблюдал экзекуцию внимательно, изучающе.

Избитым в кровь людям позволили одеться лишь после того, как выпороли мальчишечку лет пятнадцати. Тот от боли задурнел, серый стал, упал ватно. Кое-как арестанты привели его в чувство, одели (Людвиг Штоканьский умер на козлах — после третьего удара).

Потом пришел Меллер-Закомельский.

— Ну? — спросил он арестантов. — Мозги посвежели? Дурь выбили из вас?

Молчали арестанты.

— Сейчас, — выдержав паузу, тихо продолжил генерал, — споете «Боже, царя храни». Кто станет уклоняться — отправим в военно-полевой суд. Слова помните? Или написать каждому на бумажке? — хохотнул генерал, и в глазах у него промелькнула белая, нездоровая сумасшедшинка. — Мне доложат, как пели. Пощады — те, кто слова позабыл, — не ждите.

После страшного этого пения было расстреляно восемнадцать человек. Остальных — все, как один рабочие, по лицам, по обличью видно — заковали в кандалы и погнали этапом в тюрьму.

Вечером, когда караульство Пилипченки кончилось, Евецкий повелел снять с него шинель и отправил в теплушку к лошадям — десять суток аресту, без супу и сахару — три ломтя хлеба в день и бидон воды. Бидон был крестьянский, с устойчивым запахом парного молока и августовского, пахучего, в капельках синей росы, сена.

Отсидев свои десять дней, изойдя до позвонка голодом и изнуряющим колотьем в пустом, сосущем животе, Пилипченко, дождавшись, пока наступила ночь, когда офицеры обрушились после исступленной пьянки по случаю благополучного возвращения в Царское Село, забрал со столика ротмистра Евецкого документики вместе с планшеткой, долго стоял над тщедушным тельцем нелюдя, раздумывая, задушить или оставить супостата в живых, решил все же, что ежели задушит — погоня начнется, крик и шум, достигнут жандармы; ушел тихо, но клятву себе внутри дал — сосчитаться.

После месяца зимней дороги оказался в Варшаве: он знал, кого искать. Пришел в газету, где социалисты сидели, рассказал про себя все и попросил свести с тем, кого этим летом в Ново-Минске, в лесу, во время сходки забирали.

Дзержинский вскинул голову на вошедших, мгновенье смотрел на солдата, а потом спросил:

— Пилипченко?

— Он самый, — ответил солдат, на стол планшетку ротмистра положил и сомлел, прямо на пол осел, разволновался, и голод себя знать дал.

В тот же день копии с дневника ротмистра Станислава Евецкого были отправлены Дзержинским в Краков, Петроград, Берлин и Женеву. Дневник распечатали — он того заслуживал. «Отряд, назначенный для сопровождения генерал-лейтенанта Закомельского, собрался к 9 ч. вечера на Курском вокзале. Подали поезд, и началась погрузка. Около 11 ч. приехал барон, обошел построившихся людей; поздоровался с офицерами, затем пришел в вагон-столовую и пригласил офицеров. Нижним чинам приказал выдать по 1 бутылке пива. Уже в Туле нам пришлось столкнуться с беспорядками. Мы завтракали; поезд остановился на ст. Узловая, слышим шум и крики, выбегаем — оказывается, местные запасные солдаты, проведав, зачем едет наш отряд, стали ругать нас и бросать в вагоны поленьями; наши, не стерпев обиды, выбежали и стали наводить порядки; тут и мы вышли и, приведя людей в порядок, обошли вагон, сказали запасным пару-другую слов, а тех, которые вели себя вызывающе, наказали. С непривычки оно вышло немного сурово, — думаю, что нескольким причинили увечья. Брошенными поленьями задеты легко штабс-капитан Карташев по правой руке и ефрейтор лейб-гвардии С.

—Петербургского полка Телегин по голове. На ст. Ново-Спасское были приведены в порядок два поезда с бунтовавшими запасными. Один из них схватил за винтовку ефрейтора лейб-гвардии С. -Петербургского полка Телегина и ударил его по голове. Телегин вырвал винтовку и ударил запасного штыком. Штык прошел насквозь. В этот день сломали два приклада. Если так будет дальше, мы рискуем сделаться безоружными. Прибыли на ст. Пенза. На этой станции, по слухам, особенно буйно ведут себя запасные. Сначала все было спокойно, но скоро один запасной подошел к часовому и стал его бранить — его проучили. Затем другой не отдал чести подпоручику Писаренко и, несмотря на замечание, держал руки в карманах и продолжал курить. Писаренко приказал часовому прогнать его, часовой толкнул запасного в затылок, тот ударил его по лицу (это был петербуржец Степанов). Подбежали несколько артиллеристов, и запасный от них убежал в вокзал. За ним вошел и Писаренко. Там было 200-300 запасных, которые начали роптать, а один из них обругал Писаренко, тот выстрелил в него, и остальные присмирели. … Порядок дня вполне установился: встаем в разное время, пьем чай до 10 ч.; в 12 ч. завтрак из 2 блюд, продолжается он часа 3; в 6 ч. обед из 5 блюд, тянется тоже часа три. Завтрак и обед проходят весьма оживленно. Меллер умеет поддерживать разговор, это, положим, ему не так трудно при его памяти: нельзя назвать фамилии, чтобы он не дополнил: «… а это тот, который… » При этом он помнит в человеке лишь дурное или смешное. Поговоришь с ним, поверишь Гоголю, что «русский человек или дурак, или подлец». Заговорили о Ренненкампфе — «Ну, этот знает, что где найти, и сразу отправится в казначейство». Сколько он знает скандальных историй, например из китайской войны, где нынешние герои Стессель и Линевич крали друг у друга. Вечером приехали в Челябинск. Починка вагона заставила нас простоять ночь. Писаренко и Карташев, прослышав, что здесь есть бани с банщицами, отправились туда. По последующим их рассказам можно судить, что банщицы, которых они нашли, такие же, каких можно найти в любой стране и городе. Нижние чины позаводили себе нагайки. Сначала для наказания применялись приклады, но Меллер нашел эту меру чересчур суровой и, по предложению Марченко, стали наказывать шомполами, однако шомпола отбивали руки, и люди завели себе нагайки. Около 7 ч. приехали на ст. Омск. Барон поручил мне сходить к депо — гнездо бунтовщиков как-никак, — узнать, как там дела. Иду. Кто-то догоняет: «Ваше благородие, и я с вами». Это Петухов, унтер пулеметной роты. Подходим к депо и натыкаемся на Марченко и Заботкина. «Что у вас? » — «Приказал стрелять в бунтовщиков. Солдатам повторять не пришлось. Кто-то из рабочих выпустил из паровоза пар. Тут закричали: „Сейчас взорвет“. Но кто-то из солдат бросился на паровоз и закрыл пар. Все-таки пару набралось много, действовать было трудно. Вытаскивали рабочих из-под локомотивов, даже из топок. Сопротивлявшихся прикалывали. Тут подоспели казаки. Из-за этого может произойти несчастье: у них шинели темные — могут принять за рабочих. Зато действуют молодцами — везде обыщут, кто не выходит, изрежут кинжалами. Я отправился дальше, к Писаренко. Его солдаты тоже ходили в завод — арестовывать. Он окружил завод и начал постепенно сжимать круг. Скоро раздались выстрелы, и рабочие толпою повалили к выходу. Он встретил их залпом. Бросились обратно. Некоторые пытались спасаться через окна. Ловить их было некогда и их, как бегущих, подстреливали. За обедом докладывают, что кто-то на ходу вскочил в поезд. Иду в тот вагон и нахожу поляка. Пришлось переводить. (Занятно — в Петербурге стал забывать язык. Чарторыйские говорят, что это обычное дело.) Допрос вел Заботкин. Оказывается, поляк рабочий из Иланской, ездил в Канск с товарищами; в Канске пошел купить шапку и отстал от своих. Думал проехать зайцем, но его где-то высадили. Подробностей о поездке в Канск не назвал. Заботкин говорит мне по-французски: „Прикажите его выбросить, да так, чтобы он не встал“ — и уходит. Я иду за ним, догоняю в столовой и прошу повторить распоряжение по-русски, чтобы не было сомнений. Он повторяет, прибавляя: „Да поручите это дело умному“. Ворочаюсь в вагон передать людям его распоряжение, у вагона стоит Писаренко. Говорю ему об этом приказании, а он отвечает: „Я только что там был. Приказал попытать немного: может, кого выдаст“. Иду в вагон и застаю, что петербуржцы окружили арестованного и пытают его толчками в бок, я приказываю прекратить это. Передал распоряжение Заботкина. Скалон с самого начала пути изобрел себе дело: на станциях он отправляется к газетным киоскам и арестовывает сатирические журналы. Ночью прибыли на ст. Мысовая; днем пришел местный житель из поселенцев, отбывший каторгу за убийство, и стал называть пропагандистов. Выясняется, что в Мысовой был „смешанный комитет“, учрежденный доктором Родионовым и субсидируемый евреем Гольдманом. Арестованного в Зиме Копейкина полковник Сыропятов просил расстрелять, считая его крайне важным преступником. Барон согласился. Возник вопрос, что делать с арестованными. Барон решил: „Ну что нам с ними возиться? Сдать их к черту жандармам“. Разговор происходил за обедом, и, услыхав это решение Меллера, штабс-капитан Марцинкевич просит разрешения барона доложить ему об одном арестованном. Рекомендует его завзятым революционером, чуть ли не устроившим всю российскую революцию. — Ну, что ж? Так расстреляем его! — говорит спокойно Меллер, попыхивая сигарой и отхлебывая „Марго“. Все молчат. Марцинкевич докладывает еще о двух. — Ну трех расстреляем, — так же невозмутимо говорит барон. Вмешивается Ковалинский и докладывает еще о двух революционерах. — И их расстрелять. Заботкин докладывает об арестованном вчера переодевшемся солдатом и ставит вопрос так: „Ведь возможно, что благодаря таким переодевающимся и возникла в известных партиях мысль о возможности присоединения армии к революционному движению“. Меллер и этого решает расстрелять. Мы вернулись в поезд и здесь узнали некоторые подробности расстрела: руководил подполковник Заботкин, командовали кн. Гагарин и Писаренко. Приговоренных отвели несколько от станции. Здесь им объявили, что они приговорены к расстрелянию. Они не просили пощады. Только один — чиновник Бялый — крикнул: „Повторяю — я невинен; моя кровь падет на голову ваших детей“. Между тем выбрали место, более других освещенное станционным фонарем. Поставили одного приговоренного, скомандовали; вместо залпа получилось несколько одиночных выстрелов. Я не стану описывать всей картины, как мне ее передавали. Было упущено из виду, что при морозе смазка густеет и часто происходят осечки; расстрел производился при свете фонаря, и поэтому пули попадали не туда, куда следовало, и вместо казни получилось истязание. Заботкин волновался, шумел, рассказывал, как ему с казаками пришлось на войне расстреливать, что там порядка и умения было гораздо больше, винил офицеров, винил людей и еще более затягивал эту и без того длинную и тяжелую процедуру. Казнь продолжалась около 1/4 часа, при ней присутствовали служащие. Ночью задержан потомственный дворянин Курнатовский. Из расследования о нем видно, что он политический ссыльный. Меллер отдал распоряжение расстрелять 7 человек из арестованных. „Только, пожалуйста“ не жгите даром патронов