Гибель Столыпина

Я спросил, какова будет позиция ЦК кадетов в случае, если подобное свершится.

Доцент ответил, что он не берется даже предсказать возможностей, ибо все еще верит в государственный такт премьера.

«Даже после того как он распустил всех вас, словно школьников на внеочередные каникулы, и в это время устроил порку шалунам?» – спросил я.

Собеседник долго молчал, было видно, что мой вопрос крайне ему неприятен. Потом он заметил: «Мы оказались неподготовленными к той трагедии, которая разыгралась во время его ультиматума в марте и роспуска Думы. Сейчас мы готовы к подобного рода неожиданностям, наш удар будет сокрушительным».

Когда я сообщил ему, что, по сведениям, пришедшим ко мне от вполне серьезных людей, П. А. намерен осенью начать дальнейшие атаки на нерусские национальности, доцент задал вопрос: «Будет ли эта атака состоять во фразах, посвященных русскому могуществу, то есть – он усмехнулся – будет данью „культурному национализму“, о котором стал радеть П. Б., или же он намерен принять прямые меры, направленные к дальнейшему ограничению прав инородцев?»

Как мы и уговорились, я ответил, что в недрах министерства готовится проект, еще более ужесточающий права инородцев, безусловно предусматривающий русификацию окраин.

«Что ж, – сказал доцент, – мы тоже примем свои меры».

Он добавил, что в позиции П. Б. есть, конечно, один мент, ставящий его в весьма выгодное положение, когда он формулирует разницу между «национализмом творческим» открытым, и «замкнутым», охраняющим былины, а потому «оборонительным». «Я полагал, что этот аспект концепции П. Б. был как-то обговорен с П. А., ищущим сейчас возможность для оформления новой коалиции после того, как часть правых отшатнулась от него, а глава октябристов Гучков даже сложил с себя полномочия лидера Думы. Неужели ж П. А. не воспользуется подсказкой П. Б.?»

У меня мелькнуло соображение, а не есть ли публикация П. Б. своей концепции по русскому национальному движению некоей игрою, конечная цель которой заключается в том, чтобы привлечь П. А. на сторону конституционалистов? Не есть ли в таком случае эта игра совершенно любопытной интригою самого доцента? Не есть ли это сражение за Думу, за раскол октябристов и изоляцию правых националистов? Но уж эту мою догадку Вам исследовать, на то Вам Ваша светлая головушка!»

Курлов долго сидел над письмом Манташева; потом дал задание особо доверенной агентуре войти в контакт с Милюковым, чтобы получить от него статью в лондонскую прессу, где доцент должен был бы заранее отмежеваться от всякого рода крайностей Столыпина, если тот действительно на них решится.

…Таким образом, и октябристы зашевелились против Столыпина после давешней беседы на британском рауте с биржевиком Беляевым, а теперь и кадеты вздрогнули.

Следовательно, общественное мнение России – разрешенное к жизни верховной властью – еще до того, как кончились летние каникулы, заулюлюкало против Столыпина, погнало, словно зайца на охоте: «ату его!»

Теперь надо поддерживать эту атаку, сделать ее постоянной, чтобы то, чему положено случиться, было следствием н а с т р о е н и я общества, некоей трагической, однако тем не менее исторической необходимостью.

Газеты – практически все, кроме самых крайних, – чуть ли не каждодневно (кто прямо, а кто заваулированно долбили Столыпина со всех сторон; время охоты – азартное время, псы надрываются, стонут; охотники сосредоточены; егеря отчаянно веселы, и в глазах у них мечутся шальные отсветы приближающегося кровавого игрища…

«To provoke» – совсем не обидно; переводится просто: «вызвать действие»

10

– Сядь, Богров, – повторил Рысс. – Я должен задать тебе несколько вопросов.

– Сейчас неудобно, – ответил Богров, заставив себя улыбнуться. – Рад тебя видеть, Орешек! Отчего такое странное обращение ко мне? Почему «Богров»? Зачем не брит? Давно ли здесь?

«Кулябко говорил, – вспомнил он, – что надо ставить много разных вопросов, когда беседуешь с интеллигентным человеком, чем-то на тебя прогневанным. В силу своей природы он обязан отвечать, хоть и совершенно односложно, а ты выгадываешь время на то, чтобы принять решение и определить для себя манеру последующего разговора, в случае коли его нельзя избегнуть. – Богров думал устало, быстро, но – логично: страшась смерти, мысль работает странно, по своим законам, часто противным самому характеру данного человека. – Я назначу ему встречу. Или скажу, что приду за его стол позже. Только б позже».

– Сядь, – повторил Рысс в третий раз. – Я вожу тебя второй день, Богров…

– «Водишь»? По-моему, это термин охранки. Ты взял на вооружение их терминологию?

Что произошло, Орешек?

– Палец моей правой руки лежит на собаке браунинга, Богров, – тягуче сказал Рысс. – Если ты сейчас не сядешь напротив меня и не ответишь на те вопросы, которые я обязан тебе поставить, я выстрелю. Это грозит мне – я уже посоветовался со здешними правозаступниками – пятью годами тюрьмы, поскольку я стану стрелять в человека, подозреваемого в провокации.

– Ты сошел с ума, Гриша! – прошептал Богров, медленно обваливаясь на стул, подставленый ему Щеколдиным, который подошел мягко, неслышно, по-кошачьи, из-за спины.

– Сядьте, – сказал Щеколдин. – Сядьте, товариш Богров. Эта встреча не случайна.

Ее организовал я.

– Как? Почему? В чем дело? – монотонно, не надеясь уж на ответы, с т а в и л Богров вопросы, считавшиеся Кулябко спасительными.

– Дело в том, – мягко и неторопливо ответил Щеколдин, – что Орешек обратился в нашу организацию с просьбой расследовать причины провала группы товарищей-анархистов. Он не обвинил вас прямо в провокации, но сомнения его – не только в ваших поступках, но и в поступках ряда других членов организации – обязаны быть исследованы. Вы готовы ответить на вопросы, товарищ Богров?

– Я готов ответить на все вопросы, но позвольте мне выразить недоумение, что вы не сказали мне обо всем заблаговременно. Это есть форма недоверия, и, ответив вам, я прерву с вами все отношения, Николай Яковлевич.

– Вы – можете. А я должен получить санкцию Виктора на то, чтобы прервать мои с вами отношения, товарищ Богров. Ясно? Товарищ Рысс, ставьте вопросы.

– Где ты был в тот день, когда охранка захватила все наши группы? – спросил тот.

Устраивая Рыссу-младшему побег, Кулябко знал, что два его сотрудника поплатятся арестом, судом, ссылкой в отдаленные районы Сибири, но это было не впервой ему; старший брат Орешка играл втемную с Кулябко, тоже бежал фиктивно, и тоже трое охранников были отданы в закланье во имя дела провокации, но они стоили этого, ибо Кулябко – через старшего Рысса – хотел войти в боевку эсеров.

Он не стал вербовать Орешка, он устроил иную и г р у, тонкую, косвенную, замыслив конечным ее результатом абсолютный, подконтрольный с л о м Богрова.

И Рысс и Богров были статистами в этой игре; Щеколдину была уготована роль суфлера, но и то ему дали посмотреть лишь несколько страниц из той пьесы, авторами которой были Кулябко и Спиридович; Курлов – лишь косвенно, тот м е л о ч и отводил от себя, страховался…

– Для этого я должен знать хотя бы месяц, день и место, когда это случилось, – сказал Богров.

– Ты не знаешь?

– Если бы знал, не спрашивал…

Рысс посмотрел на Щеколдина. Тот сидел безучастно, глядя прямо перед собою, лицо – как маска.

– Аресты были проведены Кулябко в ночь на седьмое, – сказал Рысс.

– Месяц? – уточнил Богров, увидав вдруг со стороны происходящее; страх исчез; неожиданно в нем возникла какая-то шальная радость: он, Дмитрий Богров, никому дотоле не известный студент из Киева, сейчас подобен героям великой литературы, и он жив, и при Николае Яковлевиче этот псих не станет стрелять, а доказательств у него никаких; надо перейти в атаку, когда приспеет время, а пока не торопиться и отвечать спокойно, с юмором, оскорбленно. – Седьмых чисел в году двенадцать, Орешек.