Возрождение

«Смешно, – подумал он, дежурно светя фонариком по помещению, в которое проник. – Всегда ведь казалось, что в мире полно еды». А оказывается, ее было не так уж много. Какая-то не могла долго храниться. Какой-то нельзя наесться. А на остальную оказалось множество охотников. Их надо было пережить, но для этого опять же нужен был запас еды. Или убить, чтобы отобрать еду у них. Потому что сейчас еда даже расти не может. Зимой ни зерно не зреет, ни скот кормить негде. Кроме того, Вовка не умел выращивать зерно или скот. И среди его многочисленных знакомых не было никого, кто бы это умел. Разве что огороды на дачах умели засеивать…

Вовка осознавал, что ему повезло. Просто повезло. И с местом, где он жил, и со складом по соседству… И с тем, что он быстро и хорошо научился убивать. Правда, с другой стороны, может, ему и повезло потому, что он не сдался и не сложил руки, кто знает? Хотя… он вроде бы и не делал ничего особенного. Просто жил. Выживал.

Он прошелся по помещению, светя фонариком по углам. Кстати, тут были генератор и горючее, но Вовка не знал, как его запускать, хотя подумывал время от времени, что стоит в этом разобраться, чтобы в подвале стало светло. Останавливал его страх, что звук работающего генератора может быть услышан снаружи. Конечно, там никого нет. Но мало ли…

Он скинул с плеча рюкзак и, почти не глядя, набросал туда банки-пакеты. Белорусская тушенка, сухая картошка, шоколадки, крекеры… Еще что-то. Кусок мыла – зеленого, с мелиссой, оно очень приятно пахло. Опустил пятилитровую бутыль с белым льдом внутри и голубой этикеткой «Bon Aqua» – питьевая вода… Подумал, добавил упаковку сухого горючего и рулон туалетной бумаги. Снова посветил вокруг. Ему внезапно стало очень одиноко в большом помещении.

Одиночество… Вовка давно, пожалуй, сошел бы с ума от него, если бы не жившая в нем ненависть, которая помогала переносить пустоту вокруг. Ненависть привычная и неяркая, но постоянная, неотвязная и прочная.

Он ненавидел взрослых. Заочно. Всех. Вообще. Без исключений и различий рас и языков. За то, что мир, в котором он жил почти до четырнадцати лет, и его большой город, который он… ну… любил, – отняли у него именно взрослые ради какой-то своей взрослой муйни, даже необъяснимой нормальными словами. США, РФ, патриоты, либералы, кто там еще, как там по телику говорили, – шли бы они все на хрен.

Они и пошли. Все. Но с собой прихватили и все остальное. И всех остальных…

Когда они с Санькой поняли, что их дома больше нет, то сперва сидели недалеко от развалин – как оглушенные. Кажется, они там сидели и тогда, когда в десяти километрах от городской окраины разорвалась уже не обычная ракета или бомба, а эта… атомная боеголовка, – Вовка не поручился бы, где они были, точно он не помнил. Но к ним даже никто не подходил, хотя в обычное время, наверное, все-таки подошли бы какие-то взрослые или хоть полицейский – узнать, почему двое пацанов много часов неподвижно сидят на одном месте и смотрят себе под ноги.

Но мир развалился на крохотные частички, и каждой из них до других не стало дела. Просто ни Вовка, ни Санька этого еще не знали.

А потом Санька как будто взбесился. Он вскочил, заметался, начал ругаться – так, что Вовка даже немного ожил. Он поливал чудовищным матом американцев и грозил им самыми страшными карами. А Вовка не мог даже толком переварить, при чем тут американцы-то? Но, по крайней мере, с мальчишек спало оцепенение.

Они заночевали в подъезде соседнего дома, вполне уцелевшего. Вернее – как «заночевали»? Так… забились под крышу почти инстинктивно. В подъезд зашли, домофон не работал, и дверь была распахнута. По лестнице ночью часто ходили люди, на них внимания не обращали. А по улице еще чаще проезжали машины. Вовке то и дело снилось, что ему надо идти домой, он толчком просыпался и видел, что Санька не спит вообще – сидит, обняв колени, и глядит в полную пожаров на окраине темноту за окном. Уже под утро какой-то мужик вышел из квартиры напротив, стал на них орать и требовать, чтобы они убирались отсюда. Вовка хотел уйти, потому что мужик все-таки был взрослый. А у Саньки вдруг побелели глаза, он спрыгнул с подоконника, медленно пошел на мужика, сжав кулаки и цедя: «Я тебя урою сейчас, крыса комнатная…» – и еще что-то. И мужик попятился – сперва изумленно, потом испуганно – и юркнул за дверь, поспешно загремел засовом.

Но они все-таки вышли на улицу. Сами, потому что – что там было делать, в подъезде чужого дома? Вот тут Вовка помнил точно – был еще разрыв, ближе, там, где нефтехранилище. Они долго лежали на газоне, обнявшись и спрятав лица в траву. Дул горячий ветер, потом пошел грязный какой-то дождь, теплый такой… Какая-то молодая женщина бродила по улице и монотонно громко кричала – у нее были залиты кровью глаза и вздулось лицо. Потом ее кто-то увел… кажется. Хотелось есть, но они почему-то сами ничего не делали, только какие-то люди дали им консервы – прямо из разбитой магазинной витрины, возле которой лежали – нестрашной кучей – не меньше трех десятков тел убитых кавказцев, все в крови, с многочисленными черными от крови ранами. Вовка боялся полиции, но полицейских не было – кроме одного, который таскал из магазина в гражданскую машину, серебристый «Опель», коробки с сухой лапшой. Пыхтел, сопел, таскал… пыхтел, таскал… В машине женщина обнимала девочку лет пяти – они окаменели на переднем сиденье, как единая статуя. Даже глаза были неподвижными, стеклянными. А лапшу полицай грузил в багажник и потом долго его закрывал, матерился и бил сверху всем телом, как будто решил расплющить свою собственную машину.

А потом были военные. И Санька ушел с ними – с колонной из нескольких приземистых бронированных машин. Просто запрыгнул на броню, никого не спрашивая, ему так же молча дали место… А он, Вовка, не пошел, хотя Санька его звал. Не пошел, потому что Санька нес какую-то чушь про войну и про месть. Несусветную чушь. Вовка только спросил у военных, знает ли кто-нибудь про эвакуацию. И молодой офицер отозвался, что не было никакой эвакуации, вообще не было никаких приказов – все началось разом и неожиданно.

А Санька тогда сказал ему, что он трус и чмо. И ушел с солдатами. Где он сейчас? Где вообще весь их класс? Он потом никого не видел, хотя это было странно вообще-то. Как будто все провалились сквозь землю. Хотя, наверное, никуда они не проваливались. Наверное, они все просто успели домой раньше, чем задержавшиеся на вокзале Вовка с Санькой. Ну и остались среди развалин трехкорпусной шестнадцатиэтажки. Скорей всего так…

Вовка болел потом лучевой болезнью, но не тяжело, так – появилась пара язв, сильно лезли волосы, а еще потом все прошло. Он вообще подозревал, что большинство людей все-таки погибли не во время войны, какой бы страшной она ни была (хотя самой войны он почти не видел, если не считать тех двух боеголовок и бомбежки перед ними – она их города не коснулась совсем), а в первый же год после нее. Замерзли или перемерли от болезней и голода. Ну и были убиты. Убивали в те дни друг друга с невероятной легкостью, и даже те, кто объединялся в группы и группки, чтобы «защищаться», обязательно скатывались на грабежи и убийства.

Вовка это знал по своей собственной прошлой компании, к которой прибился через три дня после того, как остался совсем один.

В тот первый год в городе еще хватало людей. И сначала не очень стреляли, после того как перебили всех «чужаков» – кавказцев, азиатов, китайцев, еще кого-то, многих за какую-то прежнюю вину, других – просто со страху… Это произошло очень быстро, расправы были жестокими и кровавыми. А дальше – так… копошились, искали своих, даже, кажется, пытались что-то «восстановить». Кажется, появился даже мэр города – новый, опять «законно избранный». Или просто кто-то себя объявил мэром, черт его знает… Но все равно никто толком не знал, как и что нужно делать, а главное – зачем это делать. А потом похолодало, натянуло с юго-востока плотные бурые тучи и стал идти снег, хотя было еще рано не то что для снега, но и просто для серьезных холодов. И дул ветер, сильный и постоянный. Снег шел, ветер дул… И как будто засыпало и сдуло всех людей.