Страница 4 из 4
Степанов вспомнил, как он в другой раз прилетел из Сибири, а ее не было в городе, и он на последней электричке поехал в деревню. На перроне подмосковной станции было пусто, в метре от платформы ни зги не было видно, только смутно белело пятно закусочной, выкрашенной в голубой цвет, да еще где-то далеко за поселком перемаргивались огоньки в дачах. Шумел весенний ливень, было тепло, и пахло грибами.
А потом он сидел у нее, в маленьком домике, возле большой отсыревшей печки, которая сейчас чадила, закрывал левый глаз и беспрерывно двигал кончиком носа. Он сидел в ее халате, треснувшем под мышками, в шерстяных красных носках, а в водосточных трубах по-прежнему шумел ливень, и была ночь вокруг, и были только они двое, и было им все понятно друг в друге. Она принесла чашку вишневой настойки, потихоньку слив ее из большой хозяйской бутыли, он грел стакан в пальцах, пил маленькими глотками и рассказывал ей про то, как они с проводником потеряли в Саянах тропу.
Она слушала его, и отсвет пламени метался по ее лицу, словно тревога, а огромные круглые глаза смотрели на него мудро и нежно. Она позволяла Степанову чувствовать себя рядом с ней большим и сильным, очень умным и многознающим. Хотя «позволяла» — это не совсем верно. Она была создана именно такой, в ней была древняя, подсознательная мудрость женщины — ранимая мудрость слабого. Такие женщины в жизни бывают либо очень счастливыми, либо несчастными: все зависит от того, кто с ними рядом. Однажды, после его большого успеха, после суетливой радости признания, узнав о его шальных увлечениях, она сказала ему:
— Ты заметил, как противно есть из склеенной посуды? И еще: когда ты пишешь, ты забываешь все вокруг и тебе хорошо и счастливо. А я никогда ничего не могу забыть, потому что все вокруг для меня — это ты.
…А вскоре она ушла от него.
Степанов проснулся, будто от удара тока. Ноги и руки свело бессильной, упругой и колючей слабостью. Он выглянул в оконце: на земле лежал плотный туман. Степанов спустился по мокрой лесенке вниз, вымыл лицо из бочки, налитой до краев дождевой водой. В воде плавали длинные хвойные иглы. Бочка пахла осенью и ноябрьским лесом — пустым и гулким, каким он бывает за день-два перед тем, как ударят морозы.
Степанов выпил топленого молока, сунул за пазуху кусок хлеба и пошел на берег реки, к лодкам. Мимо него в тумане профырчал по узкой колее паровичок, который шел в город. В лесу пели птицы. Степанов постоял на скользких мостках, пока мимо прошел паровичок, и стало ему вдруг пусто и одиноко, и понял он, что вспомнившееся ему ночью — самое прекрасное, что было в жизни, и что это самое прекрасное никогда больше не вернется, хотя будут еще и синие льды на Плещеевом озере, и желтый фонарь у переезда, и купола церквей в Переславле-Залесском, и Михаил Иванович со своей гибкой, как хлыст, сестрой, и оловянная плотва на дне лодки. Все будет, только никогда больше не будет того, что бывает, когда возле тебя женщина, которую любишь.