Страница 61 из 66
Хватаясь за стену, медленно вставал Петров.
— Гражданка, — миролюбиво втолковывал дежурный, — будьте поспокойнее. Вы не где-нибудь находитесь, а в милиции.
— Не ваше дело! — огрызнулась Сарычева. — Не учите меня, что надо делать!
Она спиной стояла к Петрову.
— Освободите его немедленно, иначе я буду звонить вашему начальству!
Сержант показал Петрову на коридорчик, повел его мимо дверей, открыл камеру.
— Посиди. Узнаем, кто ты, и освободим.
— Не надо, — сказал Петров, — я прибыл к месту назначения.
Он вытянулся на нарах, он вновь был в прошлом, он знал, что ему делать.
Прежде всего спать.
Четыре часа — без сновидений, без картинок в цвете, без мучительных образов. Он выспался.
Дверь открыл сам дежурный, протянул полотенце.
— Иди умойся. И не прикидывайся. Выпустим сейчас.
Он все уже подготовил, пересчитал при Петрове деньги, уложил их в паспорт.
— Четыре тысячи восемьсот сорок один. Проверь. Полсотни взял за штраф.
И брось эти шуточки, понял? Стольких людей из-за тебя потревожили…
Часы показывали двадцать два с минутами.
— Я свободен?
— Говорю тебе: за тобой приедут.
— Вновь спрашиваю: я свободен?
— Иди, — устало разрешил дежурный. — Иди.
В наземном вестибюле «Филей» дул ветер, пахло свободой. Петров прочел названия станций и понял, что с той минуты, как нажат был стартер «газика», он стремился к дому на Кутузовском — так и называлась следующая остановка.
Теперь, когда цель так близка, он не мог задерживаться нигде и от «Кутузовской» бежал — к дому Лены, летел по ступенькам. Палец потянулся к звонку, но кнопку не тронул… Что-то происходило за дверью: Петрову казалось, что он слышит дыхание человека за нею. Усмирялось биение сердца, на лестнице, во всем подъезде обманчивая тишина, и кто-то стоял за дверью, прислушивался к тишине и к дыханию Петрова. Вновь поднес он палец к звонку, и, опережая руку, открылась дверь, и Лена бросилась к нему, обнимая и плача.
Взглянуть на нее один раз, только один раз, а потом будь что будет — это гнало его с утра, увидеть еще раз ее глаза, лоб, вдохнуть запах свежести и можно долгие годы жить без нее, питаясь острыми воспоминаниями последней встречи. Он гладил вздрагивающую спину, морщил увлажненное слезами лицо свое и боялся неверным звуком голоса выдать страдание. Она не должна видеть его слабым, она сама слабая.
— Тебя ищут, — шептала она. — Тебя ищут с обеда. Последний раз мне звонили пять минут назад. Ты убежал из милиции?
Петров мычал — говорить не мог.
— Тебя все ребята ждут у дома, все — и Сорин, и Крамарев, и Круглов, и Фомин…
— Кто?
— Фомин, Дундаш… Зачем ты его избил? Но он сказал, что сам виноват…
Рука лежала на мягкой лопатке, рука внимала умоляющему пульсу тела, всепрощающему ласковому биению.
— Ребята так беспокоятся… Почему ты не мог позвонить мне?
Он пытался сделать это два дня назад, но никак не вспоминался телефон.
Дверь осталась открытой, и Петров видел суд в полном составе. Мама, как и прежде, занимала центральное место, папа и Антонина по бокам.
— Лена! — воззвала мама.
— Уйдем ко мне… — шепнул Петров.
Не отрываясь от него, Лена смотрела на мать, и тело ее напрягалось.
— Я ухожу, слышите! — крикнула она и пошла в квартиру.
Дверь тут же захлопнулась, сквозь нее пробивались женские голоса: визгливый — матери и — тоже на грани истерии — Антонины.
Забыв о звонке, Петров налетел на дверь, колотил ее руками и ногами.
Вдруг она подалась, распахнулась. Сестры стояли рядом, Лена с чемоданчиком, и Петров испугался, потому что сестры стали совсем похожими, и никогда еще не видел он на Ленином лице такого выражения жестокости и злости…
Внизу, во дворе, Антонина плакала, обнимая сестру, рассовывала по ее карманам разную косметическую мелочь, и Лена плакала, а Петров думал о том, что ему надо еще учиться жизни.
— Саша! — крикнула Антонина, когда они миновали арку. — Проворачивай это дело быстрее!
Ему оставалось пройти немного, чтоб завершить свой путь. Держа Лену за плечо, шел он по малолюдному в эти часы Кутузовскому проспекту, по Большой Дорогомиловке, свернул в переулок, прямиком выводящий к вокзалу. Стало шумнее: по переулку двигались сошедшие с электричек люди, уезжавшие за город туристы; кто-то не сорванным еще горлом тащил за собой песню; неумело бренчала гитара; закрывались ларьки, и продавщицы увязывали свои сумки; плакал ведомый матерью ребенок, и мать хранила молчание, исчерпав все слова, надеясь на ремень отца, который ждет их дома.
Часы на вокзальной башне пробили одиннадцать вечера. Петров купил у старухи остатки цветов в корзине.
— Так ребята ждут меня у дома?.. Ключ у Валентина есть, ночевать на лестнице не будут… Сегодня — наша ночь.
— Где же мы будем спать?
Он повел ее на вокзал, внутрь. В дальнем зале нашлось место. Лена положила голову на его плечо и спала или притворялась спящей. Вокзальные лавки неудобны и вместительны, люди сидели, вжавшись в профиль скамьи; только странствующие и бездомные могли привыкнуть к давлению многократно отраженных звуков, рождаемых где-то под потолком. Скребущие, свистящие и скорбящие голоса проносились над залами и оседали, как пыль. В безобразный хор изредка втискивалось свежее дуновение, и динамик лающе говорил о посадке на поезд, номер которого пропадал в поднимающемся шуме. Люди вставали, несли чемоданы, детей, узлы.
А в три часа началось великое переселение народов: вокзальная обслуга приступила к уборке, зал за залом освобождая от людей, стрекоча громадными пылесосами. Петров поднял Ленину голову. Пошли искать пристанище в уже обработанный пылесосами зал, на скамье раздвинулись, впустили их в теплый ряд спящих и полуспящих. Напротив сидела молдаванка, держа ребенка, укутанного в грязную, прекрасно выделанную шаль. Свирепый черный муж ее, тоже молдаванин, не спал, пронзительные глаза его перекатывались под упрямым и гневным лбом, высматривая опасность, грозящую жене и ребенку. Начинал верещать динамик — он вскидывал голову, и плотные, опускавшиеся книзу усы его топорщились. Молдаванка спала особым сном матери, умеющей в дикой какофонии поймать слабый писк младенца, понять в писке, чего хочет ребенок и что тревожит его. Вдруг она открыла глаза, наклонила голову, запустила руку под плюшевую кофту и достала громадную, желтую, как луна, грудь, сунула ребенку шершавый коричневый и вздутый сосок. Выпросталась крохотнейшая рука, поползла по желтому шару, нетерпеливо скребя его мягкими ноготками… Дитя насыщалось, и ноготки поскре-бывали все нежней, пока пальцы не сложились в кулачок. Ребенок напитался, нагрузился и отпал от соска. Мать встретила взгляд Лены и улыбнулась ей покровительственно, и муж заулыбался, раздвинул усы, сверкнули зубы, молдаванин победоносно глянул на Петрова…
Утро взметнуло новые звуки. Открылись буфеты, ехали на тележках кипятильники с кофе, выстроилась очередь за газетами. Петров пил кофе, тянуло на остроты по поводу первой брачной ночи, он сдерживал себя.
Прошедшими сутками кончалась целая эпоха в его жизни, не будет больше пенных словоизвержений в милициях, не будет уродливого многоцветия, он — в новом качестве отныне и во веки веков. Жизнь его связана с жизнью другого человека, с привычками, вкусами и капризами стоящей рядом девочки.
Решили так: Лена поедет отдыхать к Петрову, а сам он — на завод.
Неприятных объяснений все равно не избежать.
В проходной его оттеснили в сторону охранники и повели к директору.
Сорвалась с места секретарша, открыла дверь. Петров вошел в кабинет и попятился.
Все ждали его — Труфанов, Тамарин, Игумнов, Стрельников, а рядом с медсестрой сидел Дундаш, и голубовато-серое от примочек лицо его было под цвет кабинета.
Все молчали, потому что начатый разговор должен чем-то кончиться.
Скрипнул протезом Стрельников.
— Жить надо, Петров.
— Слышал уже…
— Жить надо! — упрямо повторил Стрельников и стукнул палочкой по полу. — Сегодня оба вы не работники, но завтра утром должны быть в регулировке.