Далеко не заплывай

Мы нежились на мягком песке «дикого» пляжа, еще не успевшем накалиться в этот утренний час. Мы – это я, – студент-практикант далекого от берегов моря гидромелиоративного института, матрос здешней спасательной станции Гриша, тридцатилетний курчавый здоровяк, бронзовое тело которого было разделано самыми фантастическими татуировками. Его мускулистые руки были сплетены якорными цепями, на спине, распластав широченные крылья, сидел орел, а мощная грудь была украшена голой наядой, увенчанной мелкой подписью «рыбачка Соня». Сейчас он лежал на животе, и наяды не было видно. Зоркими глазами Гриша обозревал пляж, быстро наполнявшийся отдыхающими.

«Дикие» курортники сплошным потоком спускались по щербатым обожженным солнцем ступеням лестницы и толкались в поисках удобного места. Так и казалось, что кто-то выпустил на берег этот пестрый цветастый ручей разноцветных зонтиков, шляпок, панам, халатов, босоножек, сумочек и никак не может его остановить. Разомлевший от еще ласкового и милосердного солнца, Гриша лениво поднял голову и, всматриваясь в этот поток, неожиданно оживился.

– Смотри-ка, кажется, наш профессор движется. Хороший папашка. И элексир жизни с ним рядом балетными шажками топает.

Я посмотрел в сторону, куда указывал мой знакомый, и увидел спускающегося к берегу грузного рыхлого пожилого мужчину в парусиновых брюках, бледно-розовой тенниске и соломенной шляпе с широкими полями. Шаг у него был тяжелый. Может быть, от того, что в правой руке нес он солидную клетчатую сумку, такую необходимую в данной обстановке. С ним рядом шла молодая женщина в легком полосато-красном платьице, вся смуглая и до того легкая, что так и казалось, будто не идет она, а летит над землей. Ветер шаловливо обдавал ее всю с ног до головы, ласкал черноглазое лицо с прямым заостренным носом и ямочкой на подбородке. Иногда его порывы раздували полосатое платьице, и она так изящно зажимала его коленками, что нельзя было не залюбоваться ее наивно-кокетливыми движениями. При этом она оглядывалась, и черные ее глаза были заразительно веселыми.

– В десятый раз вижу эту пару, – мрачно произнес матрос Гриша, – и никак не могу додуматься, кем она профессору доводится: дочкой или кем еще.

– А откуда ты взял, что это профессор? – удивленно поинтересовался я.

– Как откуда? – усмехнулся Гриша. – По обличию. Лицо у него этакое, эрудированное, что ли, – старательно выговорил он редко употреблявшееся слово. – Ясное дело, профессор. Был бы академик, на «дикий» бы пляж не ходил. В персоналке где-нибудь отдыхал бы.

Тем временем пожилой человек и его спутница расположились совсем близко от нас и стали раздеваться с той откровенностью, какая возможна лишь на курортном пляже.

Мужчина снял соломенную шляпу, и ветер набросился на его седые редкие волосы, обнажающие на макушке красноватую лысинку. Женщина осталась в одном купальнике с белым пауком на груди. Ей не терпелось в воду. Повернувшись к морю, она оценивающим взглядом ловила белые гребешки волн, старательно заправляла темные волосы под резиновую шапочку. Ее гибкие, согнутые в локтях загорелые руки при этом двигались так изящно, словно она выполняла какую-то, одной ей известную зарядку. И, честное слово, вся устремленная вперед, обласканная солнцем и ветром, она была в десять раз лучше тех облупившихся гипсовых античных фигур, что стояли у входа на пляж.

– Я пойду, – игриво бросила она своему спутнику, который с одышкой стаскивал с себя брюки.

– Ты же смотри, Валя, все-таки два балла, – крикнул он ей вдогонку. Но она, удаляясь, лишь вздернула левым плечом, как это делают дети, когда их просят быть осторожнее. Теплая морская пена ласково лизнула ее ноги, брызгами обдав их по самые колени, и женщина бросилась в волны. Мы увидели, как по-мальчишески загребая, легко плывет она среди белых гребешков. Ее пожилой спутник, успевший к этому времени раздеться, тоже поспешил в воду. По пути он неловко размахивал руками, наступая на острые камни и корчась от этого. Зайдя в море, он сначала осторожно поплескал большой, покрасневший от солнца живот и грудь, густо поросшую седыми волосами. Поплескал так, как это делают, собираясь окунуться, все, кому уже пошла вторая половина века, потом лег на спину и поплыл. Однако уже третья волна захлестнула его. Сопя и отдуваясь, мужчина поплелся к берегу, сопровождаемый звонким смехом своей спутницы, доносившимся с далекого от мелководья расстояния, оттуда, где мелькала среди волн ее белая шапочка. Осанистый мужчина добрел до нас и вяло опустился на топчан. На его обгоревших плечах солнце жадно выпивало соленые морские капли.

– Вы прикройтесь, – наставительно заметил Гриша, – эка обгорели.

– Благодарствую за совет, коллега, – добрым голосом откликнулся сосед. – Солнце, оно действительно беспощадно в своем сегодняшнем проявлении. Ни стариков, ни молодых не щадит. И ореховое масло не спасает. Такая, знаете ли, досадная боль по вечерам.

– Вашей даме повезло больше, – продолжал Гриша, – у нее загар ровный, и она ваших мук не испытывала.

– Вы хотели сказать, жене, – поправил старик и улыбнулся.

Он явно выигрывал от улыбки. Его лицо в молодости было весьма привлекательным: высокий, умный лоб, выпуклые выразительные зеленые глаза, таящие мысль, складки в углах рта, прятавшие добродушную иронию этого с годами отяжелевшего человека.

– Она ваша жена?! – прямолинейно высказался Гриша.

– Да, молодой человек, – подтвердил старик, – и это так же точно, как и то, что орел, коего вы изволили вытатуировать на своей спине в юности, имеет не три, а два крыла.

– Же-на! – еще раз бестактно протянул Гриша.

– Именно, именно, – весело закивал старик белой головой и заулыбался, но улыбка у него была насильная, горькая. Казалось, что он ею обжегся. Удивленный Гриша так и не поверил седой кивающей голове, – глянул в море, где среди белых гребешков с прежней беззаботностью порхала белая резиновая шапочка.

– Не верите? – с явным разочарованием вздохнул старик. – Эх, молодость, молодость. Я тоже часто не верю. Ведь Валя моложе меня ровно на четверть века. Она еле-еле реагировала на погремушку, когда я защитил кандидатскую степень. А когда я стал читать в институте курс железобетонных конструкций, уже будучи доктором наук, ее единственным нарядом были ползунки.