Страница 49 из 69
Навестят его и другие, но совсем свидания эти будут иные, более спокойные, придут дочери, придет брат Анселмо, придет Антонио Мау-Темпо и уйдет отсюда злой, хотя никто его не разозлил, и потом, уже издалека, посмотрит он на тюрьму с гневом — но по нему видно, что терзают его какие-то мысли, — придет Мануэл Эспада, войдет он серьезным, а когда уходить будет, его лицо озарится тихим светом, появятся и двоюродные братья и сестры, тети и дяди, кое-кто из них живет в Лиссабоне, но эти свидания произойдут в приемной, через частую сетку почти не видно собеседника, и полицейский ходит туда-сюда, слушает сетования заключенных и посетителей. Потянутся месяцы, длинные дни и длиннейшие ночи заключения, кончится лето, пройдет осень, настанет зима, а Жоан Мау-Темпо все еще здесь, на допросы его не вызывают, они забыли о его существовании, а вдруг он всю жизнь проведет в тюрьме, и однажды он совершенно неожиданно увидел Албукерке и Сижизмундо Канастро. Сижизмундо Канастро тоже арестовали, опять Албукерке, но об этом Жоан Мау-Темпо узнает позже, в Монте-Лавре, когда он услышит, что Сижизмундо Канастро отпустили, и они встретятся и обнимутся с легким сердцем: Я ничего не сказал. И я ничего не сказал, а Албукерке говорил. Сижизмундо Канастро мучили еще больше, но он смеется, а Жоан Мау-Темпо не может отделаться от некоторой грусти из-за того, что с ним так несправедливо обошлись. В шестой камере много разговаривают, обсуждают политические дела и другие вопросы, преподают и учатся, проводят уроки чтения, письма, арифметики, кое-кто рисует — настоящий народный университет, но это уже известно, обо всем не расскажешь, а то и вечности нам не хватит.
Сегодня он выходит на свободу. Прошло шесть месяцев, наступил январь. Еще на прошлой неделе Жоан Мау-Темпо чинил дорогу с товарищами по камере под таким холодным дождем, точно это был растаявший снег, а теперь он сидит и думает, что у него за жизнь, скольких уже судили, а его не трогают, некоторые уверяют, хороший это, мол, знак, и тут открывается дверь, и полицейский, как всегда, наглым голосом кричит: Жоан Мау-Темпо. Жоан Мау-Темпо становится по стойке смирно, как предписано тюремным уставом, и охранник говорит: Собирай вещи, да побыстрее. Как радуются те, что остаются, словно их самих выпустили, и кто-то говорит: Чем скорей ты уйдешь отсюда, тем лучше, с этим не поспоришь, весьма логичное заявление, словно бы мы сказали: Чем скорее вы мне дадите инструменты, тем быстрее я примусь за работу, — и какая же вдруг поднялась суматоха, точно мать сына собирает, один ему ботинки надевает, другой рубашку застегивает, третий пиджак натягивает, ну просто на аудиенцию к папе римскому наряжают, где еще такое увидишь, они совсем как дети, того и гляди заплачут, они-то плакать не будут, но Жоан Мау-Темпо не удержится, когда ему скажут: Жоан Мау-Темпо, у тебя же негу денег на дорогу домой. Он ответит: Товарищи, немного денег у меня есть, должно хватить. И тогда они начнут собирать деньги: один даст пять эскудо, другой десять, а у всех вместе получится столько, что и на дорогу хватит да еще останется, — и маленькие деньги могут выразить большую любовь, поймет это Жоан Мау-Темпо и не сдержит слез, он скажет: Спасибо, товарищи, прощайте, желаю вам всего самою хорошего, и еще раз спасибо за то, что вы для меня сделали. Каждый раз, когда кто-нибудь выходит на волю, повторяется этот праздник, таковы тюремные радости.
Уже темно, когда Жоан Мау-Темпо выходит из машины у дверей тюрьмы Алжубе, кажется, другой дороги чертова машина не знает, и вот он, свободный, стоит на тротуаре, а полицейский ему говорит: Ну. убирайся отсюда. Охраннику словно досадно видеть, как Жоан Мау-Темпо уходит, уж такие они, эти «полицейские, привязываются к заключенным, и разлука им дорого дастся. Жоан Мау-Темпо пустился бежать по улице так, словно за ним сам черт гонится, и еще оглядывался через плечо, не преследуют ли его: Откуда мне знать, может, полицейские так развлекаются, выпускают вроде бы на свободу и устраивают большую охоту — бедняга бежит и попадает в ловушку, его снова хватают, сажают в тюремную машину, и все хохочут, за животы хватаются, ой, потеха, никогда так не смеялся, даже в цирке. Они же такие изысканные остроумцы.
Улица пуста, да, она совсем пуста, и уже стемнело, к счастью, дождь не идет, но ветер, острый, словно бритва цирюльника, снует, проникает своим обнаженным лезвием под жалкую одежду Жоана Мау-Темпо. Он уже не бежит, ноги его не слушаются, дыхание прерывается, он разучился ходить и прислоняется к какому-то дому, хотя его мешок и перевязанный веревками чемоданчик весят немного, все-таки руки не могут их удержать, он ставит вещи на землю, этот человек столько тяжестей перетаскал, а теперь такой чепухи не поднимет, если бы не такой холод, прямо здесь и лег бы, у него слишком болит спина, чтобы стоять, но приходится терпеть. Мимо проходят люди, они в любой час встречаются на улице, на него не смотрят, каждый думает о своей жизни: У меня своих забот хватает, они и представить себе не могут, что стоящий на углу человек только что вышел из тюрьмы, где провел шесть месяцев и где его избивали, просто не верится, будто в нашей стране могут происходить такие вещи, кто говорит это, преувеличивает. Что будет делать Жоан Мау-Темпо в незнакомом городе, где нет ни одной двери, куда можно было бы постучатся и сказать: Товарищи, приютите меня на ночь, я только что вышел на свободу. Он знает такие дома у себя на родине, в Монте-Лавре, где жандарм Жозе Калмедо арестовал его, и теперь он туда возвращается, не сегодня, сейчас уже ночь, а завтра утром, на деньги, которые собрали люди, сами в них нуждающиеся, вот настоящие товарищи, но за их поддержкой ему пришлось бы вернуться в Кашиас, если это возможно по доброй воле, постучаться в дверь шестой камеры и сказать: Товарищи, приютите меня на эту ночь, я только что пришел, нет, он, конечно, спятил или заснул, несмотря на холод, так и есть, заснул, он уже не стоит, а сидит на чемоданчике и вспоминает — он уже раньше об этом вспоминал, но теперь вспоминает снова, — что можно постучаться в тот дом, где служит его сестра, и сказать: Мария да Консейсан, как ты думаешь, позволят твои хозяева мне здесь одну ночь переночевать? Но нет, он туда не пойдет, может, в других обстоятельствах они бы не обратили на это внимания, велели бы Марии да Консейсан постелить циновку в кухне — не спать же крещеному человеку на улице, как собаке бездомной, — но теперь, когда он вышел из тюрьмы, да еще такой тюрьмы, где сидел по такому обвинению… они, может, и согласились бы, да потом сестре, бедняжке, досталось бы, замуж она так и не вышла, все у одних хозяев работает, словно так ей на роду написано, кто знает, что они ей потом скажут, впрочем, это не трудно себе представить: Вот неблагодарность, в конце концов, если бы не мы, они бы все с голоду умерли, твоему брату его идейки дорого обойдутся: против нас ведь это, понимаешь, против нас, тебе мы друзья, и ты из-за брата не пострадаешь, но с этого момента он не должен появляться в нашем доме, смотри, я тебя предупредила.
Это всего лишь домашние проповеди хозяйки и повелительницы, хозяин более откровенен и менее словоохотлив: Чтобы я его здесь больше не видел, и в Монте-Лавре я прикажу в наше поместье на работу его не брать, пусть в Москву отправляется. Кажется, Жоан Мау-Темпо снова задремал, как же он устал, если спит на таком холоде, он замерз и ногами притопывает, и в морозном воздухе его топот подхватывается эхом, придет еще полицейский и заберет за нарушение общественного порядка, и Жоан Мау-Темпо берет мешок и чемоданчик, снова идет по улице, ноги его плохо слушаются, он хромает, ему помнится, что вокзал должен быть налево, но он боится заблудиться и потому спрашивает у прохожего, а тот ему говорит: Вы правильно идете, и объясняет дорогу. Жоан Мау-Темпо поудобнее перехватывает мешок и чемоданчик замерзшими руками и собирается отправиться в путь, но тут прохожий говорит ему: Позвольте мне помочь вам. Но мы боимся подобных предложений: кто знает, а вдруг он жулик и украдет мои пожитки, это же так просто, хотя и в темноте видно, что человек он не сильный: Спасибо, сеньор, не надо, вежливо говорит Жоан Мау-Темпо, и тот не настаивает — может, он и не вор вовсе, — а только спрашивает: Вы были в тюрьме, я вижу? И вот мы, кому уже известно, как отзывчив Жоан Мау-Темпо на доброе слово, слышим, что он рассказывает всю свою историю, что шесть месяцев он был в Кашиас, а теперь его выпустили, и ему надо домой, в Монте-Лавре, округ Монтемор: Я из Алентежу, не знаете ли вы, ходят в это время пароходы и поезда или нет, я пойду на вокзал, посмотрю, нет, ему негде спать, есть здесь у него сестра, она в услужении, но он не хочет беспокоить ее, хозяева могут рассердиться, и опять вопрос, любопытен этот прохожий: А если не будет ни парохода, ни поезда, где же вы спать будете? И Жоан Мау-Темпо просто отвечает: Проведу ночь на вокзале, должны же быть там скамейки, плохо, что холодно, да я привык, спасибо вам за внимание, и отходит. Но другой говорит: Я пойду с вами, давайте мне ваш мешок, я помогу вам. Жоан Мау-Темпо колеблется, но он же шесть месяцев провел среди настоящих людей, которые заботились о нем, учили его, давали ему табак и деньги на дорогу, и ему кажется, что не доверять нехорошо, и вот мешок переходит в руки спутника — иногда и в городе такое случается, — и вот оба идут по улицам, проходят большую площадь с аркадами, а на вокзале Жоану Мау-Темпо трудно разобрать мелкие цифры на табло, и незнакомец ему помогает, его палец скользит по колонкам цифр: Нет, поезда не будет до утра. Жоан Мау-Темпо уже ищет взглядом, куда бы ему приткнуться, но вдруг слышит: Вы устали и, конечно, проголодались, пойдемте ко мне, я дам вам тарелку супа, вы отдохнете, если вы здесь останетесь, вы замерзнете насмерть. Вот какие слова были сказаны, кто бы поверил, а между тем это истинная правда, Жоан Мау-Темпо только и смог выговорить: Большое спасибо. Какое милосердие, падре Агамедес осанну пропел бы, превознес бы доброту человеческую, и падре был бы прав: человек, что несет на спине мешок, действительно заслуживает похвал, хотя он и неверующий — этого он не говорил, но рассказчику все известно, хотя многое приходится пропускать, ведь наша история про деревню, а не про город. Этот человек старше Жоана Мау-Темпо, но он крепче, и походка у него быстрее, потому ему нужно умерять свой шаг, чтобы приноровиться к медлительности обретшего свободу арестанта, и, чтобы подбодрить его, говорит: Я живу недалеко, в Алфаме, и вот они уже свернули на улицу Алфандега, а затем пошли по кривым и мокрым переулкам, не удивительно, что они мокрые в такую погоду, дверь, узенькая лестница, мансарда: Добрый вечер, Эрмелинда, этот сеньор сегодня поспит здесь, завтра он уезжает домой, и ему негде остановиться. Эрмелинда — это толстая женщина, распахивает дверь, словно объятия: Входите. И простите меня, любители драматических ситуаций, но первое, что привлекает внимание Жоана Мау-Темпо в мансарде, — это запах еды, кипящего овощного супа, и незнакомец говорит: Наливайте, сколько хотите. И продолжает: Как вас зовут? Жоан Мау-Темпо уже сидит, и на него вдруг навалилась внезапная усталость, но он все же отвечает, и хозяин представляется: А я Рикардо Рейс, жену мою зовут Эрмелинда, кроме имен, нам ничего о них не известно, вот только еще тарелки с супом на столе, а больше ничего. Холод уже отступает, в конце концов Лиссабон оказывается приятным местом, окно выходит на реку, там светятся огни кораблей, на той стороне их меньше, кто бы сказал, что смотреть на это так радостно: Выпейте еще рюмочку, и, может быть, именно из-за этой, второй рюмки густого вина Жоан Мау-Темпо без конца улыбается, даже рассказывая о тюрьме, кончает он, когда уже совсем поздно, глаза у него просто закрываются, Рикардо Рейс смотрит на него очень серьезно, а Эрмелинда хмурится, и тогда они говорят: Ложитесь спать, уже пора, вам очень надо отдохнуть. Жоан Мау-Темпо даже не видит, что его уложили на супружескую постель, он слышит шаги в коридоре, но это не охранник, это не охранник, это не охранник… он засыпает на свободе.