Год смерти Рикардо Рейса

Les beaux esprits se rencontrent [66], уверяют французы, выделяющиеся из всех иных народов тонкостью суждений. Только успел Рикардо Рейс обмолвиться о необходимости защищать порядок, как ту же мысль высказал в интервью португальской газете «Секуло» генерал Франсиско Франко: Нам необходим порядок в стране, и этого постулата оказалось достаточно, чтобы вышеуказанная газета дала заголовок на всю полосу «Испанская армия освобождает страну от смуты», показав тем самым, что beaux esprits многочисленны, если не неисчислимы, и через несколько дней задаст та же газета вопрос с подковыркой: Когда же будет организован Первый Интернационал Порядка в противовес Третьему Интернационалу Беспорядка? — и для ответа уже собираются beaux esprits. Впрочем, нельзя сказать, чтобы его не было как такового: марокканские части продолжают высаживаться на побережье, в Бургосе создана хунта со всей полнотой власти, и по общему мнению, со дня на день произойдет решающее столкновение между армией и силами, сплотившимися вокруг Мадрида. И тому факту, что население Бадахоса взялось за оружие, чтобы дать отпор неминуемому вторжению, не следует придавать какого-то особого значения — нет, особого не надо, достаточно того, которое сможет стать аргументом в споре о том, чем является или чем не является народ. Не тревожась о коснеющей в невежестве Лидии, не беспокоясь об уклончивом суждении Рикардо Рейса, граждане Бадахоса — мужчины, женщины и дети — вооружились всем, что под руку попало, а попали под нее ружья, револьверы, сабли, дубины, косы, ножи и топоры, ибо именно такова у народа манера вооружаться, а если это так, то в ближайшее же время узнаем мы, что такое народ и где он обретается, ибо все прочее, с вашего разрешения, суть витки философического и неравноправного спора.

Волна вздымается и катится. В нашем отечестве наблюдается массовый наплыв желающих вступить в ряды Португальской Молодежи: юные патриоты, не желая ждать, когда запись станет принудительной, а это не за горами, сами, собственной, исполненной упований рукой, еще неустоявшимся полудетским почерком под благосклонным взором отцов пишут и подписывают заявление, на молодых крепких ногах бегут на почту, либо, трепеща от наплыва гражданского чувства, несут его в приемную Министерства образования и только богобоязненность не дает им воскликнуть: Се кровь моя — пейте, се плоть моя — ешьте, но всякому видно, сколь велика в них жажда принять мученический венец. Рикардо Рейс просматривает списки, пытается представить себе лица, фигуры, жесты, походки, придающие смысл и форму неопределенности тех слов, что называются именами, тех слов, что будут самыми пустыми из всех, если только не поместить их внутрь человеческого существа. Пройдут годы — двадцать лет, тридцать, пятьдесят — и что будут думать зрелые люди, старые люди, если доживут они до зрелости или старости, что будут думать они об этом своем юношеском воодушевлении, когда внимали звучащим, как призыв волшебного рога, словам германских студентов «Мы — ничто» и горделиво вторили им: И мы — тоже, мы тоже — ничто, что скажут они? Скажут: Грехи молодости, или: Плоды юношеских заблуждений, или: Некого спросить было, или: Впоследствии мне пришлось горько раскаяться, или: Отец посоветовал, или: Я искренне верил, или: Форма была красивая, или: Я и сейчас бы поступил точно так же, или: Хотелось выдвинуться, или: Юношу так легко обмануть, или: Юноше так легко обмануться, эти и подобные им оправдания звучат сейчас, но вот один из этих людей встает, тянет руку, прося слова, и Рикардо Рейс слово это ему дает, поскольку ему очень любопытно послушать, что скажет человек о том, каков был он прежде, и еще любопытней — как один возраст судит другой, и вот она, его речь: В свое время будут рассмотрены причины, по которым каждый из нас предпринимает тот или иной шаг — по наивности ли, злому ли умыслу, по собственной ли воле или под давлением третьих лиц — и вынесен приговор, сообразный духу времени и личности судящего, но вне зависимости от того, будем ли мы оправданы или осуждены, взвешивать должно всю нашу жизнь, сотворенное нами благо и причиненное зло, поступки верные и ошибочные, вину и прощение, и да будет главным судьей нам наша совесть в том, разумеется, из ряда вон выходящем случае, если мы пребудем чисты сердцем, но пусть придется нам снова, хоть и с другой интонацией заявить: Мы — ничто, потому что в это время некий человек, любимый и уважаемый многими из нас, сейчас, сейчас я назову его, чтобы вам не теряться в догадках, так вот, человек по имени Мигель де Унамуно, в ту пору бывший ректором Саламанкского университета, не юнец вроде нас тогдашних, четырнадцати-пятнадцатилетних, но почтенный старец на восьмом десятке, долго живший, много сделавший, сочинивший такие прославленные книги, как «Трагическое ощущение жизни людей и народов», «Агония христианства», «О человеческом достоинстве» и прочие, известные вам и без меня, совесть нации, светоч разума, путеводная звезда интеллигенции, в первые же дни войны выразил безоговорочную поддержку Бургосской Хунте, воскликнув: Спасем западную цивилизацию, я — с вами, мужи Испании, понимая под мужами Испании мятежных военных и марокканских мавров, и дал пять тысяч песет из своего кармана в пользу того, что уже стало называться испанской национальной армией, а я, не будучи в курсе тогдашних цен, не могу сообщить, сколько патронов можно было приобрести на эту сумму, и совершил — это уже опять про него — весьма жестокое в моральном отношении деяние, посоветовав президенту Асанье покончить с собой, и несколько недель спустя сделал несколько иных, не менее громозвучных заявлений вроде, например, такого: Выражаю величайшее восхищение и уважение испанской женщине, которая не дала ордам коммунистов и социалистов завладеть всей Испанией! — и в доходящем до экстаза восторге вскричал: Святые! — так что пусть испанки будут благодарны Унамуно, а наши португалки — сеньорам Томе Виейре и Лопесу Рибейро, и хотелось бы мне когда-нибудь спуститься в преисподнюю да подсчитать, сколько там обретается святых женщин, но про обожаемого нами Мигеля де Унамуно никто ничего сказать не решается, тая свои чувства, словно любострастную болячку, и для передачи благодарным потомкам мы сохранили только те его едва ли не предсмертные слова, которыми ответил он генералу Милану д'Астраю, тому самому, что крикнул в той же самой Саламанке: Да здравствует смерть! — и которых сеньору доктору Рикардо Рейсу узнать не доведется, что же делать, жизни на все хватить не может, вот и вашей, доктор, не хватило, но видите ли, какая штука — именно благодаря тому, что они, слова эти, все же были произнесены, кое-кто из нас переменил принятое некогда решение, истинно вам говорю: хорошо, что судьба отпустила дону Мигелю еще некий срок жизни, достаточный для того, чтобы успеть заметить свою ошибку, заметить, говорю, но не исправить, то ли потому, что хотелось пожить еще немного, то ли по извинительной человеческой слабости и трусливом желании сохранить покой последних своих дней, возможны и оба варианта, а в завершение длинной моей речи прошу лишь об одном — дождитесь последних наших слов, ну, или предпоследних, если не померкнет к этому времени наш разум, а вы не утеряете своего, благодарю за внимание. Кое-кто из присутствующих неистово зааплодировал собственной надежде на спасение, но другие в негодовании выразили протест, возмущаясь той деформацией, которой подверглось националистическое чувство Мигеля де Унамуно — иначе как старческим слабоумием, капризом выжившего из ума маразматика, уже стоящего одной ногой в могиле, нельзя объяснить неприятие великолепного клича, кликнутого великим патриотом и воином генералом Миланом д'Астраем, а уж он-то своим славным прошлым и настоящим завоевал себе право уроки давать, но никак не получать. А что же именно ответил дон Мигель генералу, Рикардо Рейс не знает — то ли стесняется спросить, то ли опасается проникать в сокровенные тайны грядущего, куда лучше у мгновенья узнать уменье бесценное, как прожить жизнь без боли [67], так написал он однажды и так поступает всегда. Удалились убеленные сединами люди, они еще будут спорить о первых, вторых и третьих словах Унамуно, желая, чтобы судили их по их суждениям, поскольку известно, что обвиняемый, если доверить ему выбор закона, по которому следует его судить, непременно окажется оправдан.

[66] Здесь — идеи носятся в воздухе (фр.).

[67] Перевод Л.Цывьяна.