Страница 42 из 65
Испуганный хозяин нервно перетирал за стойкой посуду. А Марти говорил, обращаясь уже не к янки, а к соотечественникам, заполнявшим зал:
— Недавно я получил письмо от Эмилио Нуньеса. Он живет сейчас в Филадельфии. Этот город лежит на берегах Делавера, и его название означает «братская любовь». Там стоит Дом независимости, там можно видеть Колокол свободы, звеневший над Америкой в 1776 году. Но в этом колоколе есть трещина, которую можно пощупать пальцем. И как эта трещина в благородном металле, есть изъян и в братской любви в этой стране. Эта трещина — стремление властвовать. Собственная свобода очень дорога этим людям пуританской касты. На чужую свободу они смотрят как на объект, который можно обесчестить. Хищность касты выражается даже в чересчур орлином профиле носов ее представителей…
Янки сидели молча. С каким удовольствием они заткнули бы глотку этому кубинцу, заткнули бы чем угодно: кулаком, каблуком, бутылкой! Но, черт побери, окажется, что в Штатах действительно нет свободы, что нельзя говорить все, что думаешь.
Марти шел домой, сутулясь под порывами ледяного ветра. Как мало еще знает его Америка об истинном лице Соединенных Штатов! И как хорошо, что он может рассказывать ей об этом через «Ла Насьон» в Буэнос-Айресе, через «Ла Република» в Гондурасе, через «Эль Экономиста Американо» здесь, в Нью-Йорке. Нет, еще не все потеряно для революции. Нужно изучать обстановку и тщательно, исподволь собирать силы. Рано, рано торжествуют те, кто готов променять подлинную свободу на «дарованные» блага.
В феврале телеграмма из Гаваны сообщила о кончине дона Мариано. Из жизни ушел единственный родной Марти человек, который — пусть поздно — все же принял его таким, каким он был: не щадящим себя бунтарем, бескорыстным борцом за идеалы, столь многим казавшиеся несбыточными.
Марти писал Фермину Домингесу в Тампу: «Ты не знаешь, насколько сильно я его полюбил после того, как понял, что под грубой внешностью он хранил цельность и красоту души. Моя печаль не может быть большей».
Он повесил портрет отца над столом. Теперь он был совсем один — донья Леонора, такая нежная и тихая, любила в нем только сына, но не повстанца.
Тем больше он думал о Кубе. Он знал, что «национальное единство» точили черви. «Зачем же еще нужны колонии, как не для эксплуатации?» — вопрошали в кортесах консерваторы, утверждая новые обложения. И Марти не ошибался в надеждах и прогнозах: новые зерна гнева прорастали на востоке и западе. Крестьяне требовали земли, а неутомимый Энрике Ройг-и-Сан-Мартин начал издавать газету «Эль Продуктор», которую посвятил «защите экономических и социальных интересов рабочего класса». Марти не получал этой газеты, но знал о ее позиции из писем Фермина Домингеса. Он соглашался с «Эль Продуктор», когда она звала бороться «против всякого угнетения», но качал головой, читая о призывах к «прямому действию», к всеобщей забастовке. Драма на Хеймеркетской площади Чикаго была слишком свежа в его памяти[40].
Думая так, Марти не замечал, что по-прежнему противоречит самому себе. Признавая освободительную войну необходимой и отвергая «постепенные реформы», он тем не менее хотел социального мира, верил в его возможность и надеялся поэтому, что Куба сможет избежать классовых боев, когда ее народ будет един.
Между тем на континенте его знали уже настолько, что никто не удивился, когда он занял место вышедшего в отставку Эстрасуласа. Постановление уругвайского правительства о назначении консулом доктора Хосе Марти было датировано 16 апреля.
Спустя всего несколько дней Марти снял на Фронт-стрит, 120 комнату для консульства. Он уже успел принять первых посетителей, когда на него обрушилась весть о смерти Уолта. Уитмена.
Марти не был знаком с этим человеком, он лишь читал его стихи. Но смерть бунтаря, непокорного до конца, не смирившегося и не запросившего пощады, заставила его забыть о делах, отложить все. Кому, кому мог он раскрыть свою влюбленную в Уитмена душу? Своей Америке.
«Только в священных книгах древности можно отыскать такую цельность мировоззрения, такой пророческий слог, такую мощь стиха. Его книга запрещена в Америке. Ведь это живая книга…
Уитмен, поющий о «жизни, безмерной в страсти, в биении, в силе», Уитмен, для которого «малейший росток свидетельствует, что смерти на деле нет», Уитмен, приветствующий все народы и расы в своем «Salut au Monde»… Его надо изучать, потому что он если и не самый изысканный, то, несомненно, самый смелый, самый глубокий и самый естественный поэт своей эпохи.
Какой невежда смеет утверждать, что народы могут обходиться без поэзии? Есть еще на свете близорукие, которым в плоде важна лишь кожура. Поэзия, объединяющая и разъединяющая; поэзия, укрепляющая дух или навевающая печаль; поэзия, способная вселить бодрость и веру, нужна народам. Она важнее, чем сама промышленность. Ведь промышленность дает им средства к жизни, а поэзия дает волю к жизни и помогает жить.
Взгляните вперед, вы, поэты, проливающие ненужные слезы на забытые алтари! Вы думали, веры больше нет? Она изменила форму. Встаньте, ибо вы — священнослужители. Свобода — вот наша вера. Поэзия свободы — наш новый культ.
Слушайте, как поет народ, трудолюбивый и радостный, слушайте Уолта Уитмена! Его величие — от полноты жизни, справедливость его — от терпимости и счастье — от ощущения гармонии мира».
Эта первая написанная в кабинете на Фронт-стрит статья увидела свет в двух концах континента: ее напечатали «Ла Насьон» и мексиканская «Эль Партидо Либераль». Вместе с этими газетами почтальон принес Марти выходящую в Тампе «Эль Яра».
Издатель «Эль Яра» дон Хосе Долорес Пойо призывал к новой атаке. После провала Гомеса и Масео прошел уже год, и призывы вновь находили слушателей. В Тампе «Эль Яра» вторили газеты Нестора Карбонеля и других издателей. В Филадельфии Эмилио Нуньес сплотил колонию и готовился к сбору средств.
Приходили в движение не только эмигрантские клубы. Недовольство кубинских крестьян выливалось в стихийные бунты. Отряды гуахиро начали действовать во многих районах Кубы. Под угрозой беспощадной расправы они требовали от помещиков денег для неимущих. Даже до Нью-Йорка дошла слава Мануэля Гарсиа Понсе, «короля кубинских полей», о храбрости и справедливости которого в народе складывались легенды. Испанцы писали о Гарсиа как о «бандите» и «разбойнике», а он, по свидетельству историков, «каждый раз, когда звучал клич восстания против Испании, становился со своими отрядами на сторону сепаратистов».
Чтобы прозондировать обстановку в Нью-Йорке, Марти решил созвать патриотов в день 10 октября. Задача была не из легких. Кубинская колония, разобщенная и недоверчивая, не хотела новых призывов, за которыми обычно следовали денежные сборы.
Вместе с друзьями Марти разнес и разослал приглашения, составленные в самом осторожном тоне. Местом собрания назначался зал масонской ложи Нью-Йорка.
Прошли томительные дни ожидания, и Марти увидел, что свободных мест в зале нет. «Как сильно у людей предчувствие решающих дней», — подумал он. Располневший Томас Эстрада Пальма, последний президент сражающейся республики, а ныне директор детской школы в Сентрал-Велли, открыл собрание.
Выступление Марти как бы подводило черту под словами тех, кто говорил до него. Да, утверждал Марти, Куба ждет наших действий, но война не является задачей сегодняшнего дня. Сегодня нужно заложить основы будущей республики, сегодня нужно работать для того, чтобы ее корни были здоровыми. Он вспомнил о дне Яры:
— Разве не чувствуете вы, как чувствую я, этот холодный, занимающийся после долгой ночи рассвет?
И зал откликнулся возгласами:
— Слушайте, слушайте! Вива Яра! Вива Куба! Родина и Свобода!
Но спустя несколько дней Марти обвинили в соглашательстве с автономистами. Какие-то «доброжелатели» анонимно отправили на юг искаженную стенограмму его речи, из которой можно было сделать вывод, что он против войны не только сейчас.
40
1 мая 1886 года забастовало около 350 тысяч американских рабочих, требовавших восьмичасового рабочего дня. С особым размахом забастовка проходила в Чикаго, где пользовались большим авторитетом социалисты, возглавляемые Альбертом Парсонсом. 3 мая 1886 года полиция расстреляла мирную демонстрацию чикагских рабочих. 4 мая на митинге протеста провокатор бросил бомбу, которой было убито семь полицейских и четверо рабочих. Полиция снова открыла огонь, а затем арестовала восемь вожаков забастовки: Спайса (Шписа), Парсонса, Фишера, Энгеля, Линга, Филдена, Шваба и Небе. Им предъявили обвинение в убийстве, хотя в момент взрыва на площади был только произносивший речь Филден.