Стихотворения и поэмы

12. ПЕСНЯ («Спит Алдан и спит Олёкма…»)

Спит Алдан и спит Олёкма, Реки северные спят, И метель стучится в окна, Распустив два дымных локона, Космы серые до пят. Парню рыженькому снится, Будто ходят копачи, Долго цвинькают синицей И зовут его в ночи. В шали рыжей, в шали черной, Накрест сшитой на груди, Вдоль по улице просторной Ходит старший впереди. По снегам, по хрусту галек Он проходит налегке, Полуштоф большой да шкалик В окровавленной руке. Парень рыженький проснется — Прииск снегом занесло, Снег высокий у колодца, Дремлет дальнее село. Спит Алдан и спит Олёкма, Реки северные спят, И метель стучится в окна, Распустив два дымных локона, Космы серые до пят. Темнота на дальнем стане, Осторожна тишина. Шахта тихая в тумане Потаенна и страшна. Он спускается по лестнице. Темь, мохнатая как шерсть. Знать дается пулей-вестницей, Что взаправду гости есть. Кто там ходит? Кто шурует? Пулю целит мне в висок? Наше золото ворует? Промывает наш песок? Чья там торкается поступь? Чьи тут ходят копачи, На лицо наводят фосфор, Чтоб светилося в ночи? У крепей, у старых кровель Тень большая копача. «Вас я, братцы, не неволил», — Вынимает он револьвер, Заряжает сгоряча. Копачи бегут украдкой, Чтобы бить наверняка, И тяжелою перчаткой С сокровенною свинчаткой Ударяют паренька. Жизнь окончена в ночи, Сон уж больше не приснится — Ни дорога, ни синица, Ни ночные копачи. Убегают вверх убийцы Со свинчатками в руках — Только некуда пробиться: Десять выстрелов дробится, Дым холодный на штыках. 1933, 1937

13. УПРАВЛЯЮЩИЙ ПРИИСКОМ

Опять, не поверивши памяти-патоке, Прошедшее тянет мне руки из тьмы, От муки кандальной на сумрачной каторге Бежал я тогда из царевой тюрьмы. Я шел по Иркутску, и крался я стеночкой, Накрапывал дождь, и звонили ко всенощной. Союз Михаила-архангела нес Хоругви и знамя на дальний откос. Лабазники в шапках бобровых прошли. Столбы придорожные ветхи. Сутяжницы-пихты до самой земли Пригнули тяжелые ветки. Тебе ли, Сибирь, прозябать на роду В охотном, в марьяжном, в купецком ряду, С усобицей служб по старинным церквам, С поддевками синего цвета, С шустовской рябиновкой по кабакам, С фитою и ятью по щирым листам, С орлами по черным жандармским полкам, Со всем, что цыганами спето? Чуть осень настанет, пройдется метель Полосками нищих мужицких земель, Прудами рыбачьих затонов — Дорога расхожена на прииска, И гложет по громкому фарту тоска Сумятицей души чалдонов. Расписаны годы, и время всё занято, В снегах достопамятных спит слобода, И падают годы пролетные замертво, Ползет по холодным полям лебеда. Минутная встреча, невнятица, роздых — И дальнедорожная стынет тоска, И с новою явкой дорога при звездах, За дальним Витимом зовут прииска. Давно седина на висках и затылке, А всё я никак не уйду с приисков,— Со мной два товарища старых по ссылке И сто партизанов шахтерских полков. И жадность такая — всё больше бы золота На драги несли придорожные рвы, Скорей бы его с мерзлоты бы да со льда В немолчно гремящие сейфы Москвы, Чтоб, скупости подлой забыв перебранки, В попрание вечное жизней пустых, Отхожее место поставили правнуки Из самых отменных пород золотых. 1933

14. ЛЮБОВЬ

Смерть придет — не в тоске умираем, Сразу в памяти встанет судьба. Вот сплотки — и по брошенным сваям Осторожно бегут желоба. Этой ночью, проворней, чем ястреб, Память торной дорогой пройдет По заметам сугробов и заструг На речной остывающий лед. Вот в лотке золотые крупицы, В старой шахте дробится обвал, Вот лицо инженера-убийцы, Что на гибель меня посылал. Так, но в смуте годов одичалых Только память твоя дорога, Вот весна протрубит на отвалах, Ветер с веток сдувает снега. Промелькни, пробеги по тропинке, Чтоб я вновь увидал, как впервой, Из сафьяновой кожи ботинки, Оренбургский платок пуховой. Вновь поет молодая истома, Проступают из смуты и тьмы Два разбитые кедра у дома, Снеговое сиротство зимы. А луна надо мною, как пряник, И кругла и духмяна на вид. Старый муж, трех дистанций исправник, Вечерами тебя сторожит. Только горные реки взыграли Синим станом воды коренной, Нас в царевый поход собирали, Повели на германца войной. Как война распахнула воротца, Мы и запросто мерли и так, Отдавая свое первородство Перебежчикам конных атак. Только после, по сотням дивизий, Золоченую рвань волоча, Двоеглавых орлов на девизе Полоснули штыком сгоряча. Вот и я восемнадцатым годом Всё лечу на конях вороных. Бродит паводок вешний по водам Над прибоем голов молодых. Я тебе присягал не как рекрут, По согласью с тобой, по любви, Через вал, набегающий к штреку, Берега я увидел твои. Скобяной ли товар, бакалейный, Все гостиные лавки на слом, Станет славою ста поколений То, что было твоим ремеслом. И минуты короткой не выждав, Всё, что было тобой, возлюбя, Снова встану, расстрелянный трижды, Чтоб опять умереть за тебя. Только дождь — и горят мои раны, Чернокнижницы-тучи в пыли, И в песок, в тротуар деревянный Ударяют мои костыли. Но поет молодая истома, Проступают из смуты и тьмы Два разбитые кедра у дома, Снеговое сиротство зимы. Вдалеке от дорожных колдобин Спит в лазоревом дыме плетень, Дальний берег, что смерти подобен И уже беспросветен, как тень. Ты — разор моей юности жаркой, Полдень таборной жизни моей, Всё лицо твое — в смеси неяркой Костромских и татарских кровей. Ты не плачь — осторожны наезды. Весь поло́н моей жизни храня, Словно слезы, падучие звезды В эту полночь оплачут меня. Мое имя в воде не потонет, На дорожном костре не сгорит, Его нож двоедана не тронет И бродяга в тайге пощадит. 1933