Страница 2 из 3
Потолок «салуна» поддерживался шестью деревянными колоннами, примерно восемнадцати квадратных дюймов в основании; они составляли одну линию, параллельную стойке бара, на расстоянии двух футов от нее. У стойки толпилось множество клиентов, как вдруг все как один поставили свои стаканы на стойку и торопливо отступили в промежутки между колоннами. В тот же миг с улицы раздался выстрел через широко распахнутую дверь, которая помещалась под прямым углом к стойке и колоннам. Пуля несколько попортила лепные украшения стойки, не причинив другого вреда. Но в ответ из глубины бара грянул выстрел, и только тут я заметил двух человек с нацеленными револьверами, которые стреляли друг в друга через «салун».
Посетители были в полной безопасности между колоннами; бармен при первом же выстреле нырнул под стойку. Противники обменялись шестью выстрелами, но, насколько я мог рассмотреть, никто не пострадал. Разбилось одно из зеркал, а в моем стакане пуля начисто срезала ободок и расплескала влагу.
Я продолжал стоять у стойки и, по-видимому, был отчасти защищен колоннами. Весь этот эпизод произошел так быстро и я был настолько захвачен его драматической новизной, что не испытал, как помню, ни малейшего страха, — мне случалось трусить в положениях, гораздо менее опасных. Моей первейшей заботой было: как бы не выдать хотя бы словом или движением свою юность, удивление или незнакомство с такими делами. Думаю, что любой застенчивый тщеславный школьник поймет меня,— он, вероятно, чувствовал бы себя так же. Настолько сильным было это чувство, что запах порохового дыма еще не растаял у меня в ноздрях, как я уже вплотную подошел к стойке и, протягивая разбитый стакан, обратился к бармену, быть может слишком тихо и неуверенно:
— Налейте мне, пожалуйста, другой стакан. Не моя вина, что этот разбит.
Бармен, весь красный и взволнованный, поднялся из-за стойки; он глянул на меня с подозрительной улыбкой, а затем протянул мне графин и чистый стакан. Позади меня раздались смех и проклятье. Одним махом я проглотил огневую жидкость и с побагровевшими щеками устремился к выходу. От приступа боли в стертых ногах на пороге я захромал. Тут я почувствовал на плече чью-то руку и услыхал торопливый вопрос:
— Вы не ранены, приятель?
Я узнал голос человека, который смеялся, и, еще больше краснея, ответил, что натер ноги в долгом пути, а сейчас тороплюсь на участок Камедное Дерево.
— Постойте, — сказал незнакомец.
Выйдя впереди меня на улицу, он крикнул какому-то человеку, сидевшему в кабриолете:
— Подбрось его, — он указал на меня, — на заявку Камедное Дерево, а потом возвращайся сюда.
Он помог мне сесть в экипаж, хлопнул меня по плечу, и, загадочно произнеся «хорош!», вернулся в салун.
Пока мы ехали, я узнал от кучера, что оба противника поссорились еще за неделю до того и поклялись пристрелить друг друга «без предупреждения», то есть при первой же случайной встрече. Он с презрением добавил, что «стрельба была ни к черту», и я с ним согласился. Я понятия не имел об этом смертоносном оружии, но был верен своим юношеским впечатлениям.
Впрочем, о своих чувствах я не распространялся, да, кажется, скоро и совсем забыл о них. Ведь мое путешествие приближалось к концу, н теперь впервые (впрочем, так, кажется, обычно бывает со всеми юношами) я внезапно усомнился в правильности своего решения. Во время длительного пути, среди лишений, я ни разу не поколебался, но сейчас, возле хижины Джима, меня словно что-то ударило, когда я подумал, как я еще молод и неопытен и как нелепо рассчитывать на помощь и совет на основании простого знакомства.
За этим последовал удар куда более сильный. Когда, попрощавшись с кучером, я вошел в скромную, маленькую бревенчатую хижину Компании Камедного Дерева, то узнал, что всего несколько дней назад Джим отказался от своей доли и уехал в Сан-Франциско.
Должно быть, мой вид говорил об усталости и разочаровании; один из компаньонов вытащил единственный стул и предложил мне его, а также и неизбежный «напиток». Сам он и его товарищи сидели на поставленных стоймя ящиках. После такого поощрения я, запинаясь, рассказал свою историю. Думаю, что поведал им всю правду, — я был слишком утомлен, чтобы преувеличивать хотя бы свое знакомство с отсутствующим Джимом. Они слушали, не делая никаких замечаний. Наверное, они слышали подобные истории и раньше. Я уверен, что каждый из них прошел более тяжелые испытания, чем я.-А затем произошло то, что могло произойти, как я думаю, только в Калифорнии, в те времена простоты и доверчивости. Без всякого предварительного обсуждения, ничего не спросив ни обо мне, ни о моей профессии и видах на будущее, они предложили мне свободный пай «на пробу». Так или иначе, пусть я останусь здесь, пока не приму решения. Видя, что я еле держусь на ногах, один из компаньонов вызвался принести мой «багаж», спрятанный в кустах за четыре мили отсюда. Вслед за этим разговор, к моему удивлению, перешел на другие темы — литературные, научные, философские — на любые, кроме деловых и чисто практических. Двое из компаньонов окончили университет на Юге, третий был молодой веселый фермер.
В эту ночь я спал на койке отсутствующего Джима уже в качестве владельца одной четверти домика и участка, о котором я пока ничего не знал. При виде бородатых лиц моих новых товарищей — они, вероятно, были не намного старше меня — мне казалось, что мы «играем» в компаньонов по прииску Камедное Дерево, как я «играл» в школьного учителя в долине Мадроно.
На следующий день, проснувшись довольно поздно в пустой хижине, я с трудом мог поверить, что события прошлого вечера не были сном. Узел, оставленный за четыре мили от домика, лежал у меня в ногах. При дневном свете я увидел, что лежу посреди прямоугольного помещения из нетесаных бревен. Сквозь щели между бревен проникали сверкающие солнечные лучи. Над головой у меня была тростниковая крыша, на которой стучал глупый дятел. Вдоль двух стен стояли четыре кровати, напоминавшие судовые койки; стол, стул и три табуретки из старых упаковочных ящиков — вот и вся мебель. Свет струился в хижину через окошко, проделанное в стене в одном конце здания, через открытую дверь и через кирпичный очаг с дымоходом, целиком занимавший противоположную стену; его труба лишь на фут возвышалась над крышей.
Я уже начал думать, не забрел ли я в заброшенную хижину, и даже готов был приписать это действию единственного стакана, выпитого в салуне, когда вошли три моих компаньона. Они кратко объяснили мне, в чем дело. Я нуждался в отдыхе, и они из деликатности не хотели будить меня раньше. Сейчас двенадцать часов! Завтрак готов. Им не терпится рассказать мне нечто «забавное». Я стал героем!
Оказывается, мое поведение в «Магнолии» во время перестрелки уже обсуждалось, причем было весьма усердно преувеличено очевидцами. Последняя версия гласила, что я спокойно стоял у стойки бара и хладнокровнейшим образом требовал услуг от бармена, припавшего от страха к земле, а в это время над нами гремели выстрелы! Боюсь, что даже мои новые друзья приписали мой негодующий протест юношеской застенчивости. Видя, однако, что я недоволен, они переменили тему разговора.
Да, я могу, если хочу, начать искать золото уже сегодня! Где? Да где угодно, кроме уже заявленных участков, — вокруг есть на выбор сотни квадратных миль. — А что я должен делать? — Как! Возможно ли, что я никогда раньше не был старателем? — Нет. — И никогда вообще не искал золота? — Никогда!
Я видел, что они поспешно переглянулись. Сердце у меня упало. Но тут я заметил, что глаза их загорелись. И я узнал, что неведение — это залог успеха! Золотоискатели были очень суеверны. Они твердо верили, что «удача» неизбежно сопровождает первую попытку «новичка». Это называлось «негритянским счастьем», иначе говоря — непостижимым везением, выпадающим на долю слабых и неумелых. Для меня в этом не было ничего особенно лестного, но мне хотелось выразить признательность своим компаньонам, и я согласился с таким объяснением.