Страница 28 из 73
«Надо соображать», — говорили обычно мы, разбирая тот или иной полет.
Но на соображение времени не дано. Где-то за пределами сознания есть опыт. Он подсказывает, что вырваться из прожекторного ослепления можно, лишь прижавшись к земле. Но к земле мне уходить не хочется. Там ближе смерть от зениток.
Ветер бьет в лоб, я разворачиваюсь и устремляюсь с помощью попутного ветра в противоположную сторону. Разгоняюсь, увеличив скорость, выполняю змейку, чтобы не попасть в перекрестие прицелов... Но прожектора, будто злые псы, цепко держат меня.
Пронзительно свистят расчалки. Стрелка указателя скорости приближается к пределу — 180 километров в час. Дальше — неведомое и неиспытанное. Стрелка начинает делать второй круг... Два прожектора погасли. Остальные же словно приклеились ко мне. Выхожу из пике с разворотом, потом делаю горку, швыряю самолет из одного поворота в другой, снова пикирую... Машина еще слушается меня, хотя я обращаюсь с ней слишком жестко. Самолет стал как бы частью моего тела — продолжением моих рук, ног, глаз и сердца, частью моего «я».
На четырехстах метрах перевожу машину в горизонтальный полет. Отброшенный дальностью, погас еще один прожектор. Но зенитные батареи продолжают стрелять. Огненные трассы пролетают совсем рядом.
Потом будто невидимая рука выключила рубильник — свет погас. Ослаб и огонь зениток. Осмотревшись, снова стал набирать высоту.
Еще один час я вырвал у этой ночи! Думал, может, на сегодня хватит испытаний, проскочу? Но, оказалось, судьба готовила еще одну ловушку.
Сначала сквозь треск мотора услышал новый звук. Взгляд вправо, влево, вверх, насколько позволяют видеть пространство плоскости моего самолета. В стороне вспыхивает фара и быстро, как комета, передвигается по небу. «Мессер»! Его наверняка вызвали зенитчики. Ищет меня. Хорошо еще, что один. Ночью немцы редко летали парами, опасаясь столкнуться в воздухе. Сразу похолодела спина, и снова быстро-быстро заколотилось сердце. «Мессер» — это пострашней прожекторов [113] и зенитного огня. Те далеко, и я высоко от них, а «мессер» в любую секунду может подойти и расстрелять, как тарелочку охотник-спортсмен. У «мессера» все с собой — и скорость, и мощность мотора, и оружие, и другие преимущества. Ничего этого у меня нет.
Мечутся мысли — может, не заметит, может, он сам по себе? Пронесись и скройся!
Свет погас. Неужели потерял?
Но фара вспыхивает уже с другой стороны. Значит, «мессер» ходит кругами, ищет. Стараюсь не дышать и не двигаться, как будто это может спасти. Мне бы сейчас мышкой в норку, юрк — и нет меня...
Я креплюсь. Не шарахаюсь, держу высоту. Нутром чую, она мне еще пригодится. Фара убегает вверх. Фашист хочет рассмотреть огненные выплески из моего мотора, правильно рассчитав, что они будут хорошо видны на фоне непроглядной земли.
Убираю газ. Но, видно, слишком энергично. Тяжело груженная машина сразу проваливается в пустоту. Нет, так быстро терять высоту нельзя. Едва заметными толчками двигаю сектор газа вперед. Мне надо найти предел, чтобы мотор работал с достаточной мощностью, но и не выбрасывал огня из выхлопной трубы.
Перекладываю машину с крыла на крыло, осматриваюсь, верчу головой на все сто восемьдесят. Мне надо смотреть за «мессером» в оба и первым увидеть его. Гитлеровец снова включил бортовую фару и по касательной пошел вниз. Теперь он постарается найти меня на фоне звездного неба. Вот бы сейчас погасить праздничную яркость звезд! Сколько людей во все времена и с разных широт смотрели на звезды и восторгались ими, и, наверное, не было ни одного человека, кто хотел бы их погасить. Ни одного, кроме меня в эту минуту...
Свет, как кнутом, ударил сзади снизу. Самолет мой побелел, будто его обмакнули в сметану. Нашел, черт его дери! Пот застлал глаза, заструился по лицу. Мгновенно вспомнил все, что знал о «мессершмитте»: две пушки, четыре пулемета. В одну секунду они выпускают около трех килограммов пуль и снарядов, начиненных взрывчаткой, зажигательной смесью и бронебойными сердечниками.
Стервятник не успел открыть огонь. Фашист, оторопев от неожиданности, так и не нажал на гашетки, и машина пронеслась вперед. Его скорость в пять раз превышала мою. Но он уже обрадован, так как нашел [114] меня и теперь будет расстреливать, как приговоренного, прижатого к каменной стене.
Мысленно стараюсь представить действия врага. Сейчас он бросит самолет через крыло и пойдет в лоб со снижением, зная, что мне остается только уходить вниз. Как бы не так! Я до упора толкаю сектор газа вперед и лезу вверх. Машине будто передалась моя воля. Она тоже хочет уцелеть. Мотор выносит ее метров на пятьдесят вверх.
Гитлеровец включил фару. Точно! Он идет вниз со снижением, прильнув глазом к темно-матовому стеклу прицела. А меня уже там нет! «Мессер» опять уйдет далеко и, даже возвращаясь с боевым разворотом, потеряет какое-то время. Минута, но выиграна. Она моя. И я хоть не намного, но ближе к дому.
Если бы смерть не была ставкой, наш поединок походил бы на игру в прятки. Я прячусь, он ищет. Как здорово было бы, если бы у него кончилось горючее, или лопнуло терпение гонять самолет по ночному небу, или сильно захотелось спать... Впрочем, я зря тешусь иллюзиями. Гитлеровские летчики — крепкие, сытые, красивые мальчики, цвет нации, исполнительные, как бобики, знают, что лишь точно выполненный приказ даст им Железный крест, деньги, отпуск в дорогой фатерлянд. Они, как и мы, начинали с кружков авиамоделизма, потом заканчивали школу «А», вроде нашего аэроклуба, затем «В» — училище первоначальной подготовки и, наконец, школу «С», где осваивали боевую технику. С унтерскими птичками в петлицах приезжали они в боевой полк и там после определенного налета часов, воздушных схваток, количества сбитых самолетов получали первое офицерское звание.
Сейчас, видно, такой вот «мальчик» гоняется за мной.
Интересно, кольнула бы его совесть, если бы он узнал, что у меня на борту дети?.. Впрочем, чем он лучше других таких же мальчиков в эсэсовских или армейских мундирах, которые спокойно расстреливали и вешали и почему-то очень любили фотографироваться около своих жертв?..
Длинная тень пронеслась рядом, оглушив грохотом моторов. Как это плохо — быть безоружным! Когда я летал на Р-5, у меня в самолете сидел стрелок со ШКАСом. Сейчас бы он не промахнулся. Влепил бы в зад этому серобрюхому всю ленту. Но у меня ничего нет, [115] чем можно бы если не сбить, так хотя бы отпугнуть фашиста.
Что же еще предпринять?! Гитлеровец снова обнаружил меня и теперь уже не выпустит. Он повернул истребитель назад и врубил посадочную фару. Колючий свет, как сварка, больно ударил по глазам. Я ослеп. Наклонил голову к приборной доске, но перед глазами плыли только красные круги...
Тявкнули пушки. И в одно мгновение я представил себе массу трассирующих снарядов, которые развалят мой самолет на куски. Однако гитлеровец, видно, был еще очень неопытен. Он опять не успел как следует прицелиться. «Мессер» проскочил, едва не сбив верхнюю плоскость. Вихревой поток вздыбил мою машину. Почти инстинктивно сбросил я газ и стал снижаться, круче и круче склоняясь к земле. И снова шевельнулась тревожная мысль: выдержит ли По-2 бешеную скорость?
Сквозь пронзительный звон расчалок слышу многоголосый рев детей. От злости до крови прокусываю губу. Да будь же ты проклят, фашистское отродье! Ругаю фашиста на чем свет стоит, откуда и взялись такие проклятья. А потом сам себе: стоп! Ругань не поможет, только ясная голова и воля могут дать шанс спастись.
Где же «мессер»? Ага, слева и вверху. Фашистский летчик опять потерял меня и теперь, нервничая, бросает истребитель из стороны в сторону. Яркий луч «мессера» то загорается, то гаснет...
Смотрю на компас. Необходимо скорей сориентироваться. Хоть ребята-техники и приспособили запасной бензобак, но все равно бензина в обрез. Тем не менее разворачиваю машину в сторону. Ведь гитлеровец знает, куда я лечу. Прикинув мою скоростенку, будет искать меня впереди. Я же постараюсь обойти то место.