Серебряные крылья

Подполковник повеселел. Переглянулись.

— Ну ладно, отпустим. И документы дадим. Завтра поедешь.

...Стремительно несется поезд к Москве. Проносятся станции, чистенькие, аккуратные,

напоминающие довоенный московский пригород. Нет, не верится, что враг подошел к столице. Только

заметная пустота в вагонах и на платформах да военная одежда немногочисленных пассажиров говорят о

войне.

От плохого настроения не остается -и следа. Так уж устроен человек. Молодость берет свое. Ведь

впереди Москва... В Москве мать, товарищи. Будут спрашивать: «Как там на фронте?» А вдруг ни матери,

ни друзей в Москве нет? Что, если они эвакуированы или воюют? А может быть...

Электричка замедляет бег, останавливается. Огромная стеклянная крыша Киевского вокзала

укрывает несколько составов одновременно. Укрывает, правда, символически: почти все стекла на крыше

и боковых стенах выбиты. Это результаты налетов фашистской авиации. Но остальное все цело.

На перроне патруль. Тщательно проверяют документы при выходе из вокзала. У меня

предписание, и я спокойно иду дальше.

В окна трамвая хорошо видна Москва сорок первого года, Москва военных лет. Столица готовится

к обороне, готовится драться не на жизнь, а на смерть.

Наиболее заметные и важные здания выкрашены серо-желтой краской, чтобы немцы с воздуха не

могли обнаружить. По улицам нет-нет да и пройдут ополченцы: с противогазами, винтовками, в

гражданских пальто и полушубках.

Противотанковые ежи, железобетонные надолбы, колючая проволока. Некоторые переулки

перегорожены мешками с песком. Точь-в-точь баррикады девятьсот пятого года. Такими я их когда-то

представлял.

На площадях, бульварах — зенитки, свободные места площадей используются как стрелковые

плацы. На. них маршируют бойцы. Это роты, батальоны истребительных полков.

Следов бомбежек совершенно незаметно. Все здания целы. Не допускают фашистов до Москвы.

Молодцы пэвэошники.

Иду знакомой улицей. Угол громадины из красного кирпича виден издалека. Стучу в родную

дверь. Слышно, как бьется сердце. Неужели никого нет? Вышел во двор, заглянул в окно. Никого.

Но вот с крыльца, выходящего во двор, выбежала мать. Раздетая, возбужденная. Ей кто-то уже

сказал: сын приехал, постучался и ушел.

Матери не нужно объяснять, что ты ни в чем не виноват, что случившееся — это результат боевой

неопытности. И не нужно доказывать свою любовь.

Мы долго стоим обнявшись, потом входим в дом. До боли знакомая обстановка. Я рассказываю о

пережитом. Мать внимательно слушает, тяжело вздыхает.

— Что будет дальше, что будет? — спрашивает она, вытирая слезы.

— Все хорошо будет, мама! Фашистов в Москву не пустим. Скоро погоним их обратно.

А на душе скверно. Враг совсем рядом и не собирается уходить.

Но надежда есть, и она крепнет от сознания, что немцы остановлены. Пятнадцать дней не был я у

своих, а линия фронта как была по реке Наре, так и осталась. Видно, выдохся фашист проклятый.

— Что-нибудь есть переодеть, мама?

— Нет, сынок, все продала.

Трудно матери одной.

Ребят никого нет. Все на фронте. Зашел Володя Гойло. Он моложе меня на два года, но был уже

под Можайском на трудфронте. Володя рассказал, кто где погиб из ребят. Многие — на границе, еще в

первые дни войны.

На следующий день утром отправляюсь в свой полк. И вот уже вижу наш аэродром. А в конце его

стоит пара «мигов», очевидно в готовности к вылету.

Первым повстречался Логайский, адъютант нашей эскадрильи. Он раскрыл объятия.

— Как же это ты? А? Молодец, что жив, вернулся. Молодец! А Гриша Барабаш, не знаешь, где он?

— продолжал он спрашивать меня.

— Я ничего о нем не знаю.

— Видно, пропал Гриша, неправильно маршрут выбрали — прямо через аэродром Енютино.

Знаешь, возле Балабаново? Вот и накрыли вас «мессеры». Командир ваш, Мовчан, один остался и то сел

на чужом аэродроме.

Невыносимо острой болью отозвалось в сердце известие о гибели моего лучшего друга.

— А Вернигора жив?

— Жив Вернигора, летает много. Александр Иванович очень доволен им.

— А кто такой Александр Иванович?

— Комиссар, наш комиссар Шведов, разве не помнишь?

— Да, да...

— Стой, — крикнул Логайский шоферу проходящего автобуса, — стой, летчика покормите,

немедленно.

Я возразил.

— Давай не разговаривай, садись в автобус и наворачивай. Это же летчикам завтрак везут.

Наскоро перекусив, этим же автобусом я поехал на аэродром. К автобусу из землянки бежали

летчики. Их было немного: Мовчан, Вернигора, Петя Токарев. Остальные, наверное, в воздухе и на

дежурстве.

Простая, радостно-волнующая встреча. Не успели обняться — приказ: вызывает командир полка!

В землянке командного пункта полковник Николаев, комиссар Шведов и с одной шпалой на

голубых петлицах начальник штаба капитан Субботин.

Рассказываю все подробности перехода линии фронта.

— Барабаша не видел? — спросил командир полка.

— Нет.

— Значит, погиб. Ну вот что. Обстановка на фронте сложная. Погиб твой командир — капитан

Викторов. Сбили Юрченко, Хохотву, Иващенко. Некоторые не вернулись, может, придут еще. Алхимов

сел на подбитом самолете у линии фронта, на днях придет. Сейчас вашей эскадрильей командует

Романенко. К нему и ступай. Три-четыре дня передохни — потом нужно летать, летчиков мало осталось.

А в общем — молодец. Как здоровье?

— Отличное, только уши побаливают.

— Простудился, отдохни, — вмешался Шведов и, оглядев меня, улыбнулся: — Худой-то какой.

Иди помойся и получи новое обмундирование.

И вот я в новой форме стою перед командиром эскадрильи. Старший лейтенант Романенко

выслушал мой доклад с большим вниманием. Серьезный командир. Его друзья Коробков и Алхимов, как

мне рассказывали, непоседы, шутники, даже озорные ребята. Романенко же вдумчив, спокоен. Как они

могли дружить, как летали вместе, было непонятно. Но летали, и из первого набора полка они остались

только втроем. И у каждого было уже более двухсот боевых вылетов.

Костя Чуфаров — четвертый. Но он перешел заместителем к майору Баукову в первую

эскадрилью. Коробкова командир полка перевел туда же — командиром звена. Звено получил и Алхимов

в нашей эскадрилье. Николаев распределил «старичков» так, чтобы летали с молодыми и учили их.

...Октябрьское наступление гитлеровцев на Москву захлебнулось. Но это не принесло облегчения

летчикам. Наш фронтовой аэродром, как и другие, никакой передышки не ощущал. Количество вылетов

не уменьшилось, а даже увеличилось. Чувствовалось по всему, что основная борьба впереди.

В землянке на аэродроме Миша Коробков рассказывал, как сбил «мессера». Хорошо! Недаром

комиссар так ценит его. Но не пришлось дослушать рассказ Коробкова. Вошел Николаев. С ним Шведов.

Посмотрели на меня.

— Вот что. «Спарки» (так называли двухместный учебно-боевой самолет) у нас нет. Посиди в

кабине, Романенко проверит тебя — и лети. Слетай по кругу, потом посмотрим.

Николаев ушел. Шведов остался, тихо стало.

— Немцы прорвали оборону на севере в районе Калинина и южнее Тулы. Подходят к Веневу,

поэтому. . — Шведов развел руками, — опять придется летать на штурмовку.

Штурмовки на истребителе для летчика очень опасны. Самолет не защищен, любая пуля врага на

малой высоте может подбить его.

Но что делать? В создавшейся обстановке необходимы штурмовые полеты, и все мы отправились

на КП получать задание.

Через 15 минут утомленные последними боями летчики рассыпались по самолетам. Командир

эскадрильи посадил меня в кабину «мига»: — Изучай, а я пока слетаю разок, — и ушел.

Петю Вернигору в этот полет не взяли. Уж больно плохая погода с утра была. Он и провел со мной