Мираж

Бондаренко посмотрел на часы, сказал:

— 40 минут прошло — сейчас китайцы опять полезут.

   — Без пехоты мы их не разобьём, — задумчиво проговорил поручик Арефьев, — у них большой численный перевес, А подкрепления что-то не видно.

   — А вот и оно, — сказал Дымников: он первым услышал, что в лёгкий шумок мелкого дождя, прерываемый редкими выстрелами, вмешалась неожиданная песня:

По лесной дороге в новеньких английских шинелях к монастырю подходили инженерные офицеры.

   — Очкастые интеллигенты, — сказал кто-то.

   — Р-разговорчики.

Появился капитан Большаков, приказал роту распустить на краткий отдых, вызвал к себе командира роты и командира батареи.

   — Дождик, господин капитан, пойдёмте в сторожку.

Большаков посмотрел на небо, как на досадную помеху, сказал:

   — От пуль не прячемся, а от дождя-то... Приказ такой. Немедленно атакуем. Я сам поведу роту. Перед этим дайте, майор, по интернационалистам 10 шрапнелей на орудие.

Огнём батареи Бондаренко поручил управлять Дымникову. Сложностей никаких — всё пристреляно, однако надо выходить под пули.

От момента, когда Леонтий скомандовал: «Шрапнелью, прицел, трубка та же, 10 снарядов беглый огонь!» — до наступившей после боя тишины прошло, наверное, не более получаса. Вспыхнули в голубоватой мгле дождя зловеще зелёные разрывы, зашевелилась на опушке леса черно-серая масса людей, выбирающихся из окопов, раздался крик капитана Большакова: «Вперёд, за Великую Россию! Штыки к бою!» Штыковая атака. Несколько минут непонятной издали возни на опушке леса, и Дымников с другими офицерами уже шёл туда, где всё успокоилось, затихло, и только инженерные офицеры отдыхали, покуривая, прислонясь к деревьям или прогуливаясь. Заколотые штыками в разных позах лежали в мокрой траве. Возле наспех вырытых окопов — трупы погибших от артиллерийского огня. Окровавленные гимнастёрки, разорванные шрапнелью» мёртвые лица с кровавыми впадинами вместо глаз. Наибалее удачные попадания шрапнели обозначались кучкой трупов в чёрной, пропитанной кровью земле окопов. Предсмертно съёжившиеся или, наоборот, вытянувшиеся лежали ничком, навзничь, на боку и маленькие сухощавые китайцы, и крепкие широкоплечие латыши.

Под ветвистым кустом — скрюченный труп китайца. Руки прижаты к кровавому месиву на животе и груди, азиатские глаза широко неподвижно раскрыты, а по эмали мёртвого белка уже ползают муравьи. Возле трупа — инженер с погонами поручика.

   — Нет, я не инженер, — сказал он, — я историк. Это я его так. Штыком. Два раза. Я никогда не был на войне. Никогда не убивал, и вот... Штыковая атака. Он сам кинулся на меня с такой же винтовкой, с таким же штыком. Просто не понимаю, как я мог...

Мимо проходили офицеры, среди них Арефьев. Услышал сетования поручика и сказал:

   — Привыкнете, господин инженер. Ещё и понравится.

   — Смешно сейчас говорить, но я очень люблю военную историю. Жомини, Клаузевиц[37]... Я преподаю историю. Яскевич Виктор Антонович...

   — Войны были всегда, — сказал Дымников, представившись, — и всегда мужчинам приходилось это делать.

Леонтий говорил это не столько Яскевичу, сколько себе: никак не мог примириться с тем, что так нелепо проходит жизнь в убийствах и в ожидании смерти в любую минуту. Пытался искать объяснения, но все они были неубедительны. Оставалось одно — жить.

Когда перед самым закатом солнце пробилось через редкие вершинки леса и серебром засверкали капли дождя на зелени, Дымников почистился, причесался и направился к чёрному входу в монастырь — тут по вечерам собирались местные жители по разным делам. Война войной, а скотину надо кормить, надо траву косить, молоко продавать или менять на какой-то товар, да и со своими надо повидаться. В одной деревне белые, в другой — красные, а между деревнями в ноле общий покос. Правда, косари, в основном, старики и женщины. И у монастыря собирались бабы или в возрасте, или прячущие свои молодые глаза.

Мать Евдокия, угощавшая офицеров сливками, стояла с какой-то усталой, морщинистой крестьянкой, но рядом — из-под светлого платочка глаза — такие чёрные, жгучие...

   — А ты, милая, откуда? — спросил её Дымников.

Та — лицо в платок, а ответила спутница:

   — Ну, из Павловки мы. Это моя невестка. Принесли вот картохи в монастырь.

   — А в Павловке-то красные. Шпионить пришли?

   — Не пугайте их, господин офицер. Какие они шпионы? Они не знают, кто белые, кто красные.

   — Всё я понимаю, матушка. Даже помогу твоим знакомым к Павловке пройти через наши посты.

   — Нет уж, мы сами, — воспротивилась было старуха.

   — А пускай он Катю проводит, — сказала вдруг мать Евдокия, — а то, знаешь, пристанут солдаты.

Леонтий шёл с Катей по лесной тропинке. Здесь их холодными брызгами обдавал кустарник, и начиналась внизу под ногами ночь, поднималась вдоль стволов к далёким вершинам.

   — Муж-то за кого воюет?

   — А ктой знает. Может, за ваших, а может, за тех. Ещё какой-то Махно мужиков собирает.

   — Красивая ты, Катя. Любить тебя надо, а не воевать.

   — Вот и некому любить-то — все воюют.

   — А я? Так тебя расцелую, заласкаю...

   — Ой, дак нет. Вы домой, и я домой.

   — А если вот так я тебя...

   — Дак разве ж можно в лесу?

   — Можно, Катенька... Это везде можно...

А мать Евдокия тем временем объясняла Катиной свекрови:

   — Пускай гуляют — мне с тобой большой разговор приказали вести. Хромой приказал: надо срочно прислать большую книгу. Чтобы там все. Поняла? Мужикам своим скажи: его кличут Игорь — Литератор. Вот так. Искать его при том же штабе. Наверное, в Курске. И ещё хромой сказал, чтобы мужики его припугнули, а то он вертлявый мужчина. Пусть ему скажут, что у хромого руки и там и здесь. От него ему не уйти. Нехай старается.

Поручика Яскевича вызвали в штаб корпуса к полковнику Соболю. Тот долго с ним беседовал, а затем вдруг попел к самому Кутепову.

Тот с недоброй иронией разглядывал не то удивлённого, не то испуганного поручика. Спросил резко:

   — Вы помогали составлять разведсводку 3-й дивизии?

   — Да... Так точно. Мне дали донесения и приказали.

   — Там у вас пример из Русско-японской войны. Не умели тогда анализировать обстановку.

По тем данным, которые имелись в штабе Куропаткина[38], легко было предвидеть удар 16 мая на Вафангоу, потому что...

   — Университет?

   — Так точно. Петербургский.

   — Студент? Либерал? На демонстрации ходил?

   — Когда все ходили...

   — Итак, поручик, за своё участие в беспорядках, разрушивших Российскую империю, вы заслужили расстрел. Однако расстрелять вас я всегда успею.

Ни в лице, ни в голосе генерала не было ни тени шутки. Скорее нечто злорадно ироническое.

   — Но, ваше превосходительство, я же... это было ещё...

   — Помолчите, поручик, — посоветовал ему Соболь.

   — Мы дадим вам возможность искупить свою вину, — сказал генерал. — Полковник Соболь, покажите поручику карту обстановки на фронте.

   — Но там же много неточностей, условностей, ваше превосходительство.

   — Вот пусть и разберётся.

   — Я не знаю, — робко начал Яскевич, — по-моему, XIII армия не так опасно расположена, как указано здесь, и атака интернационалистов на монастырь, судя по всему, имела демонстративный характер.

   — Та-ак, — с одобрительным удивлением согласился генерал. — А что же мне ждать от них, как командиру корпуса?

   — Приходится лишь догадываться, ваше превосходительство, но, по-видимому, они намечают контрудар ХIII армией на Белгород—Волчанск. Это видно...

37

Жомини Антуан Анри (1779—1860) — военный теоретик и историк; служил в швейцарской и французской армиях, с 1813 г. на русской службе, генерал от инфантерии. Клаузевиц Карл (1780—1830) — немецкий военный теоретик и историк, генерал- майор прусской армии.

38

Куропаткин Алексей Николаевич (1848-1925) — генерал от инфантерии (1901). В1898—1904 гг. — военный министр. В Русско-японскую войну командовал войсками в Манчжурии, потерпел поражение под Ляояном и Мукденом.