Предсказание будущего

— А я так думаю, что вы просто придираетесь, — сказал Письмописцев и махнул рукой. — Вы ведь ко всему придираетесь: то вам не это, это вам не то… В прошлую пятницу вы ругали Тургенева, сегодня еще какому-то великому писателю вставили шпильку — ну кого ни коснись, каждый выдающийся человек вам чем-то не угодил… Одним словом, мне представляется странным, чтобы советский учитель был таким безответственным критиканом.

Ну не подлец! У меня даже дыхание сперло, когда Письмописцев это сказал; слава богу, в следующую минуту прозвенел звонок на перемену и ребята высыпали из класса, не заметив моей жалобно-скорбной мины.

После того, как класс опустел, я еще немного посидел за своим столом в нехорошем оцепенении, а потом пошел в коридор рассеяться, отойти. Я прохаживался от одной рекреации до другой и с тяжелым сердцем думал о том, какой все-таки злобный народ — подростки. Даже не так: я думал о том, что отрочество — это самый несчастный возраст и, если бы можно было в него вернуться, я не вернулся бы в него ни за какие благополучия.

Для перемены в коридоре было что-то подозрительно тихо: несколько мальчишек, подперев стены, листали учебники, прогуливались две-три пары старшеклассниц, немного смахивающих на госпитальных монахинь, до того они казались замкнутыми и чинными, а возле туалета стояла очень маленькая девочка, наверное, первоклассница, и ревела. Из-за того, что мне самому было горько, как только я увидел эту девочку, у меня сердце оборвалось. Я подошел к ней, опустился на корточки и сказал:

— Ты чего плачешь, голубчик?

Девочка перестала плакать, черты ее лица распрямились, но в глазах еще оставалось горе.

— Мальчишки деньги отняли, — сказала девочка и коротко всхлипнула.

— Много денег-то? — спросил я.

— Двадцать копеек…

Я поднялся над ней и начал рыться в карманах, отыскивая двадцать копеек, — у меня не оказалось этих несчастных двадцати копеек, и тогда, чтобы никому не показать своей слабости, я вернулся в класс и заперся на запор. В классе я долго смотрел на свое отражение в зеркале, которое висит над умывальником, в правом переднем углу, пока мое лицо не приняло нормального, то есть учительского выражения. После этого я сел посидеть за стол. Я сел за свой стол — и тут происходит нечто такое, что сначала я не отнес ни к важным происшествиям, ни к маловажным, а так… к происшествиям как бы посторонним, не зная, что оно по-своему определит ход последующих событий: у меня на столе лежала тетрадь.

Это была обыкновенная так называемая общая тетрадь в светло-коричневом переплете; она таким образом лежала у меня на столе, что было очевидно: это неспроста, кто-то подложил мне ее прочесть. Я открыл тетрадку и стал читать:

«Очень прошу Вас, прочитайте все до конца, не прерывайте чтения тетрадки на середине, — было написано на первой странице. — Я буду очень Вам благодарна. Там немного, совсем чуть-чуть, потому что написала не все. Чтобы описать все, не хватит и трех таких тетрадей, а здесь и половина не исписана.

И еще у меня к Вам просьба. Прочитав, позвоните мне, пожалуйста. Мой телефон Вы найдете в нашем классном журнале.

Наташа Карамзина.

Держать в себе все эго я больше не могу! — так начиналась вторая страница. — Чаша переполнена до краев! Я не знаю, переживали Вы когда-нибудь такое или нет. Я бы этого врагу не пожелала. И вот я решила оставить Вам эту тетрадь.

Сначала Вы были для меня человеком, который, несмотря на то, что он гораздо старше меня, все понимает и во всем может помочь. Потом, когда я узнала Вас ближе, Вы стали для меня… нет, не идеалом, а некой концентрацией качеств, которые я превыше всего ценю в мужчине, и концентрацией тех слабостей, которые я прощаю мужчине. Вы стали для меня человеком, которого я неизбежно должна была полюбить. И я полюбила. С того момента, как я поняла, что люблю Вас, я знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. У Вас есть дети, жена. Полюбить меня Вы не сможете. А я уверена, что отдала бы Вам все, что у меня еще осталось. Но Вы не возьмете — у Вас не моя совесть. Теперь я ничего не хочу — только любить Вас. Чтобы Вы разрешили мне любить Вас. Чтобы Вы знали о том, что я люблю Вас.

Помните, я две недели не ходила в школу? Эти две недели я просидела на почте, чтобы родители думали, что я в школе. Тогда для меня ходить в школу — значило рисковать своим душевным здоровьем. Потому что каждая случайная встреча с Вами грозила мне истерикой, а я не хотела, чтобы Вы видели мои слезы. Но я же не могу без Вас! Знаете, как я жила эти две педели? Это же невыносимо! Сознавать, что тот, кого ты любишь, рядом, но не иметь сил видеть Его, разговаривать с Ним! Я не знаю, переживали Вы когда-нибудь такое. Мне тогда очень хотелось, чтобы и Вы это пережили, чтобы не было так обидно.

Дошло до того, что Вы начали мне сниться — это было естественно. Я Вас люблю. Я Вас не вижу. Я постоянно думаю о Вас. Итог — Вы мне снитесь. Мне снилось, что Вы подходите ко мне, кладете руки на плечи и говорите: «Ты — моя». Глупо! Да. Но Вы сами в этом виноваты, виноваты потому, что Вы — есть.

В конце концов я пришла в школу. Я ужасно боялась увидеть Вас, но на второй перемене это произошло. Я выскочила, как ошпаренная, из кабинета — шутка ли, целую биологию замирала от страха — вот-вот конец мне придет! Выскакиваю, а навстречу из учительской — Вы! У меня сердце оборвалось: Вы! Вы! Вы! И я, дура сентиментальная, не смогла скрыть своей радости, проходя мимо Вас. К счастью, Вы не заметили моего возбуждения. Я, как сумасшедшая, бегом рванулась на третий этаж, оттуда на первый, потом на второй — снова Вы. И тогда я подумала, что сейчас я что-нибудь сделаю… Вдруг — спасенье! Подходит ко мне Ольга Ляпишева из 9-го «Б» и начинает разговор о Сокольском, о Резнике, а я в это время стою спиною к Вам. И спину мою так и жжет, так и тянет повернуться к Вам и сказать: «Боже мой! Неужели вы не видите, что я Вас люблю? Пусть у Вас жена, дети, но я Вас люблю и не могу иначе. Ну, подойдите ко мне, обнимите меня, скажите мне: «Ты — моя!» Я была счастлива, но мне было больно.

В конечном итоге все закончилось сплошным мучением. Вслед за счастьем пришла боязнь, что мое счастье недолговечное, что придет время, и все кончится. Это было так мучительно, что я решилась на такое, в чем даже Вам не могу признаться, — это был ужас! Простите меня за мой поступок, о котором я не в состоянии написать. Простите, умоляю Вас!

Теперь Вы все знаете. Прочитав это, Вы, наверное, начнете мысленно читать мне мораль: «Тебе 15, а мне вдвое больше, у меня семья, а у тебя все впереди…» и т. д. и т. п. Знаю! Слышала! От собственных родителей в качестве профилактики на будущее — не влюбляйся в женатых мужчин. Но я же не могу без Вас, Вы понимаете — не могу! Меня от этого даже зло берет. Вообще знаете что? Казните меня! Казните меня как-нибудь! Я не могу больше!

Еще, пожалуйста, не сочтите, что все это — трудный возраст, та полоса, когда влюбляются направо и налево, а особенно в учителей. У меня это прошло еще в 6-м классе.

Понимаю, что все это глупо.

Позвоните, пожалуйста, как прочтете.

Наташа Карамзина».

Сначала я растерялся. Меня так ошарашило это послание, что я некоторое время сидел, как каменный, тупо уставившись в портрет Бальзака, который висит на задней стене и вечно на меня смотрит. Я припомнил лампочкоподобный взгляд директрисы Валентины Александровны и сказал про себя: «Что они, сговорились, что ли?» И тут я почувствовал, что я счастлив, правда, счастлив, беспокойно, как-то даже нехорошо. У этого состояния была еще та интересная особенность, что оно математически распадалось на составные. Первой составной было просто счастье, происходившее оттого, что меня, как оказалось, можно любить, и не просто любить, а до изнеможения, до надрыва. Это была самая сильная составная, так как в худшие минуты я думаю, что не способен возбуждать в женщинах ничего, кроме поверхностной неприязни. И вот поди ж ты: сразу две фемины в меня но уши влюблены! Валентина Александровна, это ладно, Валентина Александровна дама в последнем цвету, и с нес взятки гладки, но Наташа Карамзина, юное, волшебное существо!.. — впрочем, это уже была вторая составная, о ней разговор особый. Второй составной было гордое, несколько даже надменное счастье. Тут мне было счастливо оттого, что меня полюбило юное, волшебное существо, красавица молочно-восковой спелости, первая красавица нашей школы. Это было мужественное счастье, от которого втягивался живот, распрямлялись плечи и хотелось говорить остроумные дерзости. Но третья составная была бедовой: не знаю, как у других, а у нас с любовью всегда сопряжена масса сложностей и несчастий, и я почувствовал, что мне предстоят крупные неприятности. Во всяком случае, мне определенно предстояло трудное объяснение с Наташей Карамзиной. Что сказать, я бы всегда нашелся, но каким образом в принципе разрешить свалившуюся на меня любовь — тут я оказался в затруднительном положении; роман между нами, даже фиктивный с моей стороны, был решительно невозможен, но и повести себя так, как будто и я не я, и лошадь не моя, было в равной степени невозможно. В конце концов я решил, что пойду в учительскую, наберу номер Наташиного телефона и, доверившись вдохновению, понесу, что бог на душу положит. На худой конец у меня в запасе было одно странное, даже неслыханное средство против любви, которое состояло в том, чтобы выкинуть в присутствии обожателя что-нибудь мерзкое, невероятную какую-нибудь сотворить пакость и, таким образом, навести полное разочарование, а в некоторых, особо удачных случаях, даже и неприязнь. Не думаю, чтобы это средство выручало во всех случаях жизни, как облепиховое масло, но, принимая во внимание резкое неприятие мерзостей пятнадцатилетними, это средство вполне могло обеспечить желаемый результат.