Страница 32 из 82
Не успел Вырубов возразить, что он никакой не корреспондент, что он сроду не писал ничего, кроме писем, проектов, объяснительных записок и заявлений, как тот из парней, которого звали Ваней, нанес ему сокрушительную пощечину. Вырубова тряхануло, и взгляд надолго застила искрящаяся пелена.
После того как деревенским прискучило его бить и они ушли, он, слегка пошатываясь, побрел к пруду. Дойдя до него, он умылся и присел на мостки; слез не было за душой, а то бы он всплакнул для разрядки — так ему было нехорошо. Он зачем-то разулся, опустил ноги в воду, которая оказалась приятно теплой, и стал размышлять о том, что, видимо, все несчастья обусловлены отнюдь не особенностями среды, а той неотесанностью, всеобъемлющей недоделкой, которая так характерна для человека в отдельности и для людского сообщества вообще. Эта мысль давала такой простор для импровизации, что Вырубов над ней промучился до рассвета. Восток уже побледнел, уже в кустах на противоположном берегу пруда заверещала какая-то ранняя птица, когда он пришел к заключению, что при сложившихся обстоятельствах у него, в сущности, только два выхода остается: отшельничество либо самоубийство. Он выбрал отшельничество, хотя мысль о самоубийстве ему тоже была близка.
7
План его был таков: он добирается автобусом до Ковылкина, затем покупает железнодорожный билет и уезжает далеко-далеко, в какой-нибудь уголок, еще не освоенный человеком. Однако этот план чуть было не рухнул в самом начале, так как, пересчитав деньги, Вырубов обнаружил, что наличности у него только двадцать четыре рубля пятьдесят пять копеек. Уже в Ковылкине, на вокзале, он справился у кассирши, как далеко можно уехать на эти деньги, и выяснил, что в западном направлении можно было доехать до Смоленска, в восточном до Перми, в северном до Котласа, в южном до Симферополя. Почему-то южное направление показалось ему наиболее симпатичным, и он взял билет на симферопольский поезд, прикинув, что из Симферополя он как-нибудь доберется до дремучих крымских лесов, которые, надо полагать, еще не освоены человеком; правда, о существовании этих лесов он только подозревал, так как бывать в Крыму ему прежде не доводилось.
После того как Вырубов приобрел билет, у него осталось пятнадцать копеек медью. На тринадцать копеек он купил хлеба, а оставшиеся две копейки предназначил для телефонного разговора; он решил набрать в автомате экспромтный номер и символически попрощаться, сказав своему нечаянному абоненту какие-нибудь прочувствованные слова; он зашел в первую попавшуюся телефонную будку, но аппарат в ней был неисправен, и две копейки пропали даром.
Сев в симферопольский поезд, Вырубов забрался на верхнюю полку и принялся планировать свое отшельническое житье. «Во-первых, — говорил он себе, — нужно как-то разжиться деньгами на первое обзаведение: то да се, пятое-десятое, — словом, рублей сто надо добыть, хоть тресни. Во-вторых, нужно будет найти пустынное место, максимально удаленное от человеческого жилья. В-третьих, построить хижину. Жить, разумеется, нужно будет в высшей степени неприметно, чтобы не привлечь интерес властей, которые, конечно же, первым делом поинтересуются пропиской, хотя быть прописанным в дремучих крымских лесах так же смешно, как быть прописанным в Каракумах. В конце концов жил Робинзон Крузо на своем острове без прописки? Жил!»
За этими соображениями Вырубов нечаянно прикорнул и в результате проспал так ненормально долго, что, когда наконец проснулся, за окошком уже бежала планиметрически ровная крымская степь, однообразная, как бедность, и продолжительная, как кошмар. Во втором часу дня поезд остановился у перрона симферопольского вокзала.
Выйдя на привокзальную площадь, Вырубов некоторое время обозревал курортную публику, которая выглядела до такой степени блаженной и вседовольной, как если бы в городе была введена вечная жизнь или распределение по потребностям. Он присел возле газетного киоска на корточки и стал поедать батон, так как ему захотелось выкинуть что-то нарочито антогонистическое симферопольским настроениям, что-то неприличное, бичевое.
Доев батон, Вырубов тронулся в сторону Севастополя. Около двух часов он шел правой обочиной Севастопольского шоссе и в конце концов так устал от шума, вонючего жара, поднимавшегося над асфальтом, и постоянной опасности оказаться под колесами у любителей русской езды, что на третьем часу хода остановился и начал «голосовать». Однако даже у радиаторов попутных автомобилей были настолько надменные, так сказать, выражения, что рассчитывать на попутку не приходилось. «Сволочи и больше ничего! — возмущался про себя Вырубов. — Америка — уж на что, кажется, сквалыжное государство, и то там «голосующих» подбирают!» В конце концов он вынужден был сесть в автобус, который направлялся в Бахчисарай; вид у него был до такой степени изможденный, вообще жалкий, что кондукторша его нарочно не замечала.
В Бахчисарае Вырубов первым делом разжился деньгами, продав на автовокзале кое-какие вещи: за газовую зажигалку ему дали десять рублей, за часы — тоже десять рублей, за обручальное кольцо — четвертную, поскольку оно было демократической пробы и тонкое, как бечевка. Обогатившись, он пообедал в столовой и так объелся, что потом с полчаса отходил возле какого-то полу-развалившегося надгробия. Заодно он потолковал со здешними мальчишками на предмет территорий, еще не освоенных человеком, и выяснил, что в нескольких десятках километров на юго-восток лежит довольно глухая область. После этого он взялся за экипировку. В несколько заходов он приобрел: рюкзак, небольшой топор, ножовку, моток толстой проволоки, среднего размера котелок, в который вкладывался еще один котелок, поменьше, большой складной нож, миску, чайник, значительный запас продовольствия, и в заключение зачем-то купил полдюжины чайных ложек.
К тому времени, когда на Крымский полуостров спустилась ночь, Вырубов был уже далеко. Его окружал низкорослый лес, который сонно шелестел кронами и источал деликатные ароматы. Красота была сказочная, но какая-то неродная. Впрочем, руководствуясь тем соображением, что здесь ему предстояло жить до исхода дней, он заставлял себя принимать ее с безусловно сыновним чувством.
Первую ночь он спал под открытым небом, положив в головах рюкзак, — она прошла покойно, без приключений, но во вторую ночь его напугало какое-то таинственное животное, которое из-за темноты он толком не разглядел: животное было приземистое, очень длинное и наводило землесотрясающий топот; больше всего оно было похоже на лошадь с ногами гиппопотама. Вырубов до такой степени напугался, что вплоть до восхода солнца просидел с топором в руках.
В конце третьего дня пути он наткнулся на очаровательный уголок, который совершенно отвечал его представлениям об отшельнической Аркадии. Это была небольшая поляна, одной стороной упиравшаяся в высокий утес, образующий полукруг, а другой стороной — в ручеек, который производил приятное, щекочущее журчание, и в заросли можжевельника, очень рослые и густые. Вырубов скинул рюкзак, облегченно вздохнул и прислушался: кругом было так тихо, как, наверное, бывает тихо только в пустыне и на планетах, лишенных жизни.
Вырубов улыбнулся от удовольствия и с победным чувством сказал себе, что вот оно, долгожданное освобождение, вот оно, соединение с матушкой-природой, вот оно, свободное одиночество, то есть счастье с самим собой.
Затем Вырубов принялся обживаться: он сложил из камней очаг и построил временное убежище в виде просторного шалаша. За обедом, по времени англиканским, который состоял из миски перловой каши, он уже размышлял о постоянном убежище, то есть доме. План у него был такой: сначала он сложит фундамент, на который пойдут крупные камни, скрепляемые разведенной на воде глиной, потом выроет погреб, облицует его по той же методе камнем, и после этого начнет ладить сруб; сруб он поделит внутренней перегородкой на две неравные половины — в одной будет комната, в другой кухня. Так как прежде всего нужно было найти подходящую глину, рано поутру он отправился на разведку, вооружившись миской и топором.