Предсказание будущего

Она на меня долго-долго смотрела, а потом говорит: «Есть тебе пара. Ну, точь-в-точь, что требуется, вы даже с лица «похожи».

Как сейчас помню, смотрины она назначила на 1 сентября. Иду я 1 сентября к этой женщине и тоже волнуюсь, как первачок. Прямо ног под собой не чую! Прихожу — его еще нет. Ну, сидим, как две дуры, дожидаемся, вдруг — звонок в дверь! Я чуть в обморок не упала, все-таки не шутка: явился мой суженый, с которым мне предстояло идти по жизни рука об руку до самого, я извиняюсь, гроба. И кто бы, вы думали, это был? Мой первый муж! Виктор Степанович Малолетков собственной персоной, такой же, как и пять лет назад, только немного поистаскался.

— Как хотите, товарищи, а мы сегодня без обеда, — сообщил Лыков. — Макароны не варятся и, я думаю, вряд ли сварятся вообще.

— Да погоди ты со своими макаронами! — сказал Зюзин. — Мы еще не выяснили, чем закончилась любовная эпопея товарища Малолетковой.

— Она не закончилась, она продолжается, то есть живем мы с Виктором Степановичем, как картинки, двоих ребят за это время организовали. Короче говоря, все слава богу.

— Между прочим, — вступил Журавлев, — у нас тоже не мешало бы провести атеистический семинар, поскольку некоторые сотрудники постоянно прибегают к терминологии мракобесов.

— Знаете что, Александр Иванович, — горячо заговорила Зинаида Косых, — и без ваших атеистических семинаров тошно!

— Вот именно! — согласилась с ней Малолеткова.

— Я тоже считаю, что это было бы ни к чему, — сказал Страхов и тронул свои очки. — Вместо того, чтобы заниматься посторонними вопросами, лучше позаботиться об охране умственного труда.

— Вот именно! — продолжала Зинаида Косых. — Какие еще тут атеистические семинары, когда в жизни наблюдается мертвый штиль?! Ни счастья, ни везения, ни покоя, ну, ничегошеньки, кроме воспоминаний!..

— Лично я с этим утверждением не согласен, — заявил Клюшкин. — По-моему, очень увлекательная сейчас жизнь. По мирному времени, может быть, даже самая увлекательная за всю историю СССР. Ну посудите: кругом летают летающие тарелки, ушлые люди целые фабрики крадут, того и гляди с Америкой схлестнемся, что ни год, то какая-нибудь реформа, народ до того присосался к литературе, что дельную книжку невозможно купить, а вам все скучно! Нет, граждане, это мы просто избаловались, застоялись. Вот как начали бы сейчас выдавать по четыреста граммов хлеба на брата — сразу бы, черти, повеселели!

— А-атлична! — воскликнул Лыков.

— Что отлично-то? — спросил его Зюзин.

— А то отлично, что я придерживаюсь того же мнения, что и Лыков: чем нам хуже, тем мы почему-то лучше. Например, при теперешних ненормальных обстоятельствах я свободно могу попросить товарища Косых зашить мне какую-нибудь прореху и даю голову на отсечение, что она зашьет. Ведь зашьешь?

— Зашью, — ответила Зинаида Косых.

— Что и требовалось доказать! А еще вчера она в ответ на такую просьбу сказала бы мне несколько теплых слов.

— Ну почему… — проговорила Зинаида Косых и как-то ушла в себя.

Внезапно в дверь сектора глухо стукнули раз-другой, и затем она резко распахнулась примерно наполовину. Вода, стоявшая на полу, моментально собралась в стройный рябой поток и с приятным шипением устремилась из комнаты в коридор. Через минуту, когда вся вода вышла и на полу остались единственно неопрятные знаки давешнего потопа, как-то: намокшие бумаги, папки, коробочки и так далее, — в дверях появился сантехник в резиновых сапогах.

— Ну, вот и все, ребята, — ласково сказал он, — зря вы переживали.

— А мы, собственно, и не переживали, — откликнулся Спиридонов и стал надевать носки. — Я только вот чего не пойму: по какой причине у меня-то дверь не открылась? Может быть, я ее не в ту сторону открывал? Точно, я ее не в ту сторону открывал, потому что на меня затмение нашло с перепугу.

Сантехник его не слушал; он смотрел на Клюшкина и самым теплым образом улыбался.

— Ты ли это, Петрович? — сказал наконец сантехник, немного протягивая вперед руки, точно он объятия предлагал.

— Ну я, — лениво ответил Клюшкин.

— Давненько мы с тобой не виделись, дорогой ты мой человек, — продолжал сантехник, по-прежнему улыбаясь.

— Чем же вам, интересно, наш Клюшкин дорог? — спросил сантехника Журавлев.

— Сейчас скажу: он мне в прошлом году проиграл шесть миллионов в обыкновенного «петуха».

Все внимательно посмотрели на Клюшкина; Клюшкин сделал бровями «что было, то было»; сантехник лукаво погрозил ему пальцем и ушел, унеся свою пленительную улыбку, отчего в помещении сектора даже несколько посмурнело.

Журавлев высморкался.

— Ну, — возвестил Зюзин, — теперь можно браться и за работу.

— Если у человека есть совесть и сострадание к обществу, — сказал Спиридонов, — то работать ему не помешает ни пожар, ни наводнение, ни атеистические семинары.

— Это ты к чему?

— Это я к тому, что пока вы тут намыливались тонуть, я, между прочим, закончил квартальную сводку по монтажу.

— За что я уважаю советского человека, — сказал Страхов, поправляя свои очки, — так это за то, что хоть ты на голове у него танцуй, а он свое дело знает.

Зазвонил телефон; Журавлев крякнул и трепетно поднял трубку. Выслушав что-то, он нажал пальцами рычаги и виноватым голосом сообщил:

— Из главка звонили: в этом месяце не будет писчей бумаги.

— Между прочим, — заговорил Лыков, — в семьдесят девятом году с этой бумагой вышла уморительная история. Как-то послали меня в командировку за целлюлозой…

— Алё! — сказал Журавлев. — Давайте не будем. Все-таки рабочее время еще не вышло.

Зашелестели страницы, заскрипели перья, запели карандаши.

Освобождение

1

Эта история, которая, в сущности, представляет собой вариацию старинной притчи о блудном сыне, хотя и довольно свежую вариацию, началась, как начинаются все такие истории, с чепухи: Вырубов пошел выпить пива.

Впрочем, не совсем так; то, что случилось с Вырубовым вечером 14 апреля, предваряет совсем короткая предыстория, и ее-то как раз следует считать исходным пунктом тех чудесных метаморфоз, которым он подвергался, начиная с 14 апреля; именно накануне Вырубов закончил служебную записку, касающуюся оптимизации бухгалтерского труда, за которой он, не поднимая головы, просидел три педели и в результате был до такой степени утомлен, что наутро у него в глазах стояли огненные круги. К обеду он совершенно расклеился: его то подташнивало, то знобило, а в голове неотвязно звучал какой-то унылый мотив, похожий на вступление к «Иоланте». В конце концов Вырубов решил пойти выпить пива, которое действовало на него животворно, тем более что была пятница, вечер стоял чудесный, домашние уехали на поминки в Каширу… — словом, все в один голос звало его выпить пива.

На улице занимались колдовские апрельские сумерки. Обдавал ветерок, горько пахнувший почками, кое-где маняще горели окна, и трамваи, в которых была уже ночь, позванивали одновременно и весело, и печально. Час был приятный, но настораживающий.

Вырубов, не торопясь, миновал два квартала и, дойдя до площади Ильича, остановился неподалеку от универсального магазина. Что-то ему было не по себе. Он явственно ощущал, как под ложечкой в нем нарастает некое щемящее ожидание, намекающее на какую-то неведомую и страшную перемену. Его даже пот прошиб, так ему вдруг стало не по себе. Однако самое странное было то, что, кроме щемящего ожидания, ничто внутри его не указывало на ужасную перемену, там все, кажется, было живо и здорово несокрушимо, так что угроза превращения, видимо, надвигалась со стороны. Больше всего похоже было на то, что внешний мир поразила внезапная деформация, с которой никак не могут смириться внутренние миры. Вырубов внимательно осмотрелся по сторонам: определенно что-то не то. Дома показались ему надутыми, как дирижабли, а темные силуэты прохожих, напротив, плоскими и утоньшенными, как копирка.