Страница 177 из 180
Ссыпав в подставленную коричневую ладонь Муньоса несколько мелких медяков, я покинул Муэрта Фолла, исполненный сомнений и растерянности.
Еще через некоторое время я переговорил с тремя стариками из припортовых кварталов (там почему-то много долгожителей). Все трое прекрасно помнили темную историю с исчезновением Вернера Шпреедихта — впрочем, я и сам помнил эту историю. Тогда даже бездельники из магистрата некоторое время бегали рысцой и пытались неуклюже выведать подробности пребывания немца в Картахене. Его так и не нашли, как, впрочем, и подробностей.
Один из стариков помнил даже давнее исчезновение рифмоплета из Веракруса — говорил, что целых четыре дня по Картахене расхаживали горластые глашатаи и зазывали знать послушать эту птицу в субботу вечером в гостиницу «Фиеста Кастилья». Кое-кто, говорят, пришел, да только самого рифмоплета в назначенный час разыскать не удалось; старик смутно помнил кое-какие отголоски этого скандала.
Все трое вспомнили и блаженного Хуана Сантаелену и в один голос показали, что умер тот в возрасте не то шестидесяти с чем-то лет, не то пятидесяти с чем-то. Умер тихо и мирно в хижине посреди Муэрта Фолла, упокой небо его невинную душу.
К вечеру из предместья, где был расположен монастырь Эстебан Бланкес, вернулись солдаты. Они обшарили весь пустырь, основательно разворошили свалку, словно грабители хозяйские перины в поисках спрятанных драгоценностей. Нашли останки убитого ножами подростка и труп старика, обглоданный собаками. Они исходили все монастырское подворье вдоль и поперек и не отыскали ничего, кроме пыли. Ничего солдаты не нашли и в кельях, и в скитских башнях, и в трапезной, и в зале храма, и в подземельях храма, и на чердаке храма.
Насчет подземелий, правда, солдаты выражались довольно расплывчато, и я понял, что особенно далеко никто не забирался. Сальвадор Камараса, говорят, имел бледный вид, когда выслушал доклад капитана, но не проронил ни слова.
Ну кто в здравом уме полезет глубоко в подземелья заброшенного монастыря?
Впрочем, пыль все равно рассказала следопытам, что ко входу в подземелья никто давным-давно не приближался. Зато совсем недавно кто-то шастал по храму. Двое людей прошли к лестнице на чердак и поднялись, а еще двое дошли только до лестницы, а затем вернулись и ушли прочь. Первые двое, по словам следопытов, с чердака не спускались. Чердак же остается совершенно пустым, и на нем следов никаких нет. Такое впечатление, что эти двое поднимаются по лестнице и на самом верху растворяются в воздухе.
Следопыты опознали в одной из цепочек следов отпечатки башмаков Фернандо Камараса.
Я думал надо всем этим весь вечер. Лежа одетым поверх постели и уставившись на огонек светильника.
Выходит, это вовсе не собаки. Выходит, стоило мне войти тогда в монастырский храм, и я сам бы все это рассмотрел и распутал. Но что же меня не пустило? Предчувствие?
Что за пугающая тайна прячется в этих древних стенах? Как она связана с книгой, зовущейся «Око бездны»? Что за странное, наконец, и зловещее название для философского трактата?
Во что ты вмешался, Мануэль Мартин Веласкес, сын портнихи и горе-сыскарь? Дыхание каких сил коснулось тебя?
Я снова и снова задавал себе этот вопрос и не заметил, как заснул. Во сне я видел книгу, она сама собой раскрывалась, но я никак не мог прочесть ни единого слова, буквы словно бы расплывались, а потом вдруг из глубины страницы отчетливо проступило чье-то молодое лицо, искаженное не то мукой, не то яростью, и я откуда-то знал, что это лицо поэта Габриэля Роберто Мартинеса, рожденного в Веракрусе и канувшего в небытие на окраине Картахены. Немота одолела меня, и я, не в силах задать вопрос, отчаянно жестикулировал, но Мартинес меня не замечал. А потом вдруг оказалось, что это лицо никакого не поэта, а старого книгочея Ксавьера Унсуе. Книгочей взглянул на меня и отчетливо произнес: «Зло приходит из бездны по грешные души. Покуда существует грех, зло будет приходить».
Я проснулся мокрый как мышь; в окно просачивалась зыбкая полутьма близкого рассвета. Светильник был погашен, и масло наполовину заполняло пузатый стеклянный сосуд.
Светильник не мог погаснуть, пока не выгорело все масло. Значит, кто-то его погасил. Не я же? А Генису запрещено входить в мою берлогу.
Пот прошиб меня вторично, и тут я понял, что ощущаю странный запах — тонкий и чуждый человеческому жилищу. Что-то замешенное на мускусе. Одеревенев от внезапного ужаса, я затаил дыхание; мне казалось, что в комнате я не один, что стоит лишь пошевелиться, и откуда-нибудь из темного угла вырвется нечто и…
Что — «и…» я никак не мог вообразить, и от этого отчаяние мое становилось лишь глубже.
Я успел много раз умереть и воскреснуть, пока тело мое перестало быть средоточием ледяных волн, гуляющих под кожей, а естество мое перестало быть комком полуживотного страха. Рассвет вливался в окна Картахены, и, к счастью, в мое окно он вливался тоже. Берлога моя была пуста — в том смысле, что никого и ничего постороннего в ней не появилось — и захламлена, как обычно. Только след странного запаха да неведомо как погасшая лампа.
«Зло приходит из бездны, — подумал я. — Клянусь девой Стефанией, как сказал бы Аугустин Муньос!»
Я вдруг понял, что частичка моей души принадлежит уже не одному мне. «Око бездны». Зло смотрит из бездны, и недавно оно углядело меня.
Холодная дрожь снова сотрясла мое тело.
Бог мой, да я так невесть чего навыдумываю! Прочь отсюда, прочь из четырех стен, на воздух, на улицу, под утреннее небо…
Я с грохотом ссыпался по лестнице, тревожа соседские сны, и с завистью подумал, что соседям наверняка снится что-нибудь приятное. Прохладный утренний ветерок и какая-то первозданная невинность нарождающегося дня ошеломили меня, и я застыл на булыжной мостовой напротив дома, в котором появился на свет и в котором вырос, словно увидел дом впервые. Восток розовел, и вразнобой щелкали птицы, встречая просыпающееся Солнце.
Если и осталась где-нибудь тьма, то разве что в виде осадка на задворках моей души.
Но я прекрасно знал, что тьма никогда не уходит бесследно и безвозвратно. Особенно из души.
Помощнику Альфонсо Баройя надоело платить мне по полмонеты в день спустя неделю. Что же, сказал я, никто не посмеет заявить, что Мануэль Мартин Веласкес не старался.
Никто и не заявил. Но Торреса мне можно было больше не искать. Как и Фернандо Камараса. Однако история эта все не шла у меня из головы. Ночные кошмары посещали меня еще дважды, но не такие леденящие, как в самый первый раз. Я мало-помалу обретал былое душевное равновесие, хотя что-то внутри меня все-таки переменилось, я это чувствовал.
Не могу сказать, чтобы меня тянуло к монастырю Эстебан Бланкес, но я поклялся, что при случае постараюсь распутать странную загадку с исчезновением людей.
Прошел год. Целый год. Я за это время отследил много неверных жен и мужей, отыскал немало украденных вещей и даже разобрался с убийством помощника Альфонсо Баройя — бедняга ненадолго пережил Сантьяго Торреса, но погиб безо всяких загадочных историй: его зарезали на рынке Эдмундо Флорес за горсть серебряных монет, которую он получил с распространителей масла за неделю торговли. Когда я поймал убийцу — заезжего гастролера из Борита-Фе, — чинуша, заправляющий магистратом, долго тряс мою руку и заверял, что попытается выбить мне регулярное жалованье. Я, естественно, не поверил и оказался совершенно прав. В общем, время шло.
Однажды вечером я обнаружил на своей улице прогуливающегося книгочея Ксавьера Унсуе. Он выглядел таким же старым, седым и бодрым, как и год назад. Только в глазах его появился какой-то нездоровый лихорадочный блеск.
— Веласкес! — воскликнул он, завидев меня. — Я полдня тебя дожидаюсь!
— Что нибудь случилось? — спросил я настороженно.
— Случилось, — мрачно сказал книгочей. — Мы можем где-нибудь поговорить?
— За углом есть вполне пристойная таверна.
— Пристойная? — фыркнул Унсуе, как показалось мне, с легким презрением. — В этом районе разве бывают пристойные заведения?