Страница 432 из 434
И вот новое произведение — о весне Семнадцатого, поре позднего ледохода, который, казалось шуркиным односельчанам, никогда и не настанет. Но — «в страстную пятницу, днем, река внезапно пробудилась по — настоящему, очнулась, раскрыла пошире глаза — полыньи, потянулась с хрустом вдоль и поперек, словно расправляя онемелые от долгого зимнего сна грудь и плечи, вокруг на версту сразу затрещало, зашумело, — и как бы в одно мгновение, легко, дружно начался долгожданный ледоход… Волга пошла!»
Необычайно емкое, сильное, идущее от русской народной традиции изображение природы, мощи и красоты родной земли всегда было отличительной особенностью прозы В. Смирнова. Здесь картина ледохода перерастает в исторический символ воспрянувшего народа.
За считанные весенние дни проходит Шуркина деревня через многоголосые споры, составление нескладных «приговоров» о земле — к организации своего Совета под предводительством солдата — фронтовика дяди Роди. А Совет — это и бессчастная батрачка Минодора, и сочувствующий большевикам разумный Никита Аладьин, и озлобленный жестокой нуждой и увечьем безногий Шуркин отец, и затейный выдумщик — чудак пастух Сморчок, впервые записанный в депутатский список под своей настоящей фамилией — Захаров.
В эту весну все сдвигается со своих мест, идет в рост. Совет уже накладывает свою хозяйскую руку на барские пахотные земли и лес. Свергаются старые боги. «А ты… видела, когда он за всех, бог?» — гневно восклицает набожный Василий Апостол, потерявший на войне всех сыновей. «За меня когда?.. Я не помню!» Шурка ощущает себя уже совсем большим; он мужает, когда внемлет смелым речам взрослых, «мужиков».
Бурное течение рисуемой художником жизни определяет и краски его палитры. Мастерски лепя своеобразные характеры крестьян, В. Смирнов все чаще сводит их в собирательный образ — «мужики» — многоголосый, противоречивый, но целостный. Другой подобный образ — коллектив — «мамки», детные крестьянки, всегда теперь присутствующие где‑то рядышком с «мужиками». И третья группа «ребятня» — чутко прислушивается к происходящему. Люди по мере нарастания революционной волны становятся в глазах Шурки народом — богатырем.
В этой обстановке пытливость «ребятни», тяга ее к познанию проявляются как изначальные черты народного интеллекта. Шурка и его сверстники открывают книгу с той же поэтической силой чувства, с какой переживают первую любовь; они ожидают первую выдачу книг в библиотеке как свершение лучшей своей мечты. Выразительно показывает автор поистине чудное мгновенье, когда деревенский подросток, в жизни не знавший ничего прекрасней гармони, впервые слышит рояль.
Духовные наследники Касьяна с Красивой Мечи, тургеневских «Певцов» стоят на пороге величайшего из мировых открытий — Октябрьской революции. В сознании будущих хозяев мира идет переоценка не только социальных, но и нравственных ценностей. Отсюда — сложность и противоречивость процесса самоопределения Шурки и его друзей в формирующейся революционной среде, отсюда — и особая «совестливость» ребят по отношению к людям, стремление к справедливому решению их участи.
Конечно, прав посланный в деревню большевиками старый питерщик: «Лютеет народ. Копит силу.» Но самой лютости этой нет в русском народном характере утверждает своим романом Василий Смирнов. Она возникает лишь как вынужденный ответ на непосильный гнет эксплуататоров. Народ копит силу для борьбы за свободу, человечность, счастье.
Новый жизненный материал «Весны Семнадцатого» определяет и новый стиль романа. Классически ясный, теперь он обретает особую напряженность. «Весна все торопилась, бежала, не оглядываясь…» Мамки сидели на сходке «поднебесные, с дальней слабой зарей на щеках…» Слушая беседу отца с военнопленным Францем о революции, «Шурка тонул и горел… в отрадном жутком пожаре» отцовских глаз, «захлебываясь наслажденьем, замирая, радуясь… и сам светился пламенем, все вокруг поджигая, как отец». И хочется сказать вслед за автором: «Да, нынче весной все было по — новому.» По — новому о весне Семнадцатого написал и Василий Смирнов.
З. КЕДРИНА
ЗАРЕ НАВСТРЕЧУ (к "Новый мир построим!"
Мы любим отчизну, мы сами физически сотканы из частиц ее неба, полей и рек.
Уже после выхода в 1947 году первой книги романа Василия Смирнова «Открытие мира», стало очевидно — новый художественный мир с самобытными героями, нелегкими жизненными драмами, с незатихающей борьбой безземельных крестьян «за землю, за волю, за лучшую долю» возник в отечественной литературе. Ярославская земля, та сторона, о которой деревенские бабы в довоенном романе В. А. Смирнова «Сыновья» (1940) говорили: «наша сторона как раз для горюна — и вымучит и выучит», — вновь ожила под пером замечательного русского художника, пришла в движение, предстала в сложном борении сил.
Этот художественный мир не ошеломлял абсолютной новизной… Мы как будто «знали» его, предугадывали, что он будет именно таков! С ярославскими мужиками, идущими в Питер на заработки, — ведь давнее безземелье делает их легкими на подъем, смышлеными, именно «расторопными», как сказал еще Гоголь… С горькими бабьими посиделками в годину первой мировой войны. И наконец с подростками-«подсобляльщиками» мамок, рано — как некрасовский парнище — осознающими, что и у них в доме «семья-то большая, да два человека всего мужиков-то — отец мой, да я»… И конечно же, с Волгой-матушкой, великим откровением родной природы, истории, песни.
Но все ожидаемое читателем, предполагаемое им, обрело в романе «Открытие мира» такую ощутимую предметность, достоверность бытия, густоту красок, было согрето такой проникновенной любовью писателя, родившегося в 1905 году и выросшего на Волге, что произошло истинное чудо художнического подвига. Роман получил такую силу самостоятельного движения, живого роста и развития, что уже по нему, как по яркому документу времени, мы уточняем ныне представление о ярославской деревне в эпоху мировой войны и революции, о становлении характеров первых деревенских комсомольцев, ровесников Октября. «Все, все настоящее, взаправдашнее!» — так, словами одного из героев, хочется сказать о романе. И прав был К. Г. Паустовский, отметивший волшебную силу таланта писателя, подобного «живой воде», когда писал в 1948 году о героях романа и его авторе: «Ямщики, отходники-«питерцы», дети, старухи-сказочницы, затуманенные вечной заботой матери-крестьянки, нищие, богомольцы, ярмарочные торговцы, пастухи, прощелыги, подлинные деревенские поэты — рыболовы и охотники — такова эта разнообразная галерея людей… Писатель В. Смирнов — волгарь, ярославец. В этом слове «волгарь» для нас заложено многое — и луговые наши просторы, и величавое течение рек, и дым деревень, и леса, и Левитан, и Горький, и Языков, и Репин, и Чкалов, и Островский. Волга — это особый уголок нашей души».
С тех пор прошло свыше тридцати лет… Для писателя это были десятилетия напряженного труда над новыми книгами романа. Для читателя — а он у Василия Смирнова весьма многочисленный, всех поколений и возрастов! — эти годы были продолжением захватывающего, полного новых открытий путешествия сквозь бури и грозы все той же эпохи. На историческом небосклоне ее все отчетливей и ярче вспыхивали зарницы Великого Октября…
И вот перед нами — пятая книга романа, завершение, героическое и трагическое подчас, судеб многих его героев. И прежде всего юных, неистовых «подсобляльщиков» революции, выросших в ее тревожном и грозном мире, — того же Шурки Соколова, теряющего летом 1917 года уже искалеченного войной отца, его друзей Яшки Петуха и Катьки Растрепы. Мир вновь поворачивается, открывается Шурке «самой главной и сильной, самой справедливой своей стороной…»
Весна 1917 года, когда торопливо цвели, словно боясь опоздать, подснежники, струился по снежному атласу стволов берез тепловатый сок, воссоздана в пятой книге «Открытия мира» как время сложной и трудной борьбы за землю, за истинно народную революцию.