Страница 2 из 434
Глава II
ШУРКА ДОМОВНИЧАЕТ
Утром его разбудил кот Васька. Должно быть, прямо с улицы махнул непрошеный гость на кровать и, как всегда, разлегся барином на подушке.
Прикосновение холодной шерсти потревожило Шурку. Он заворочался, запыхтел. Извиняясь за беспокойство, Васька лизнул теплым шершавым языком сонную голову хозяина.
— Лижи… как следует… лентяй рыжий, — пробормотал Шурка, нежась и не раскрывая глаз. — За ухом полижи. Там у меня… чешется.
Мурлыкая, Васька старательно принялся за работу. Шурка ворочал головой, ежась от приятного щекочущего озноба. В закрытых глазах, в радужном свете, плавали розовые, зеленые, синие круги. Он приложил к глазам ладонь — круги померкли, словно утонули. Отнял ладонь — снова всплыли сияющие круги. Они сталкивались, рассыпали огненные звездочки. Так бывало всегда, если по избе гуляло солнышко.
Обрадовавшись, Шурка чуть было не открыл глаза, но вспомнил вчерашнее ненастье, и у него сжалось сердце: неужто и сегодня не высунешься на улицу?
С тревогой и тайной надеждой прислушался.
Кажется, дождь не барабанил в окна. И не слышно, чтобы ветер хлопал оторванной на крыше щепой. Другие, радующие душу звуки окружали Шурку.
В избе мирно ворковал, надо быть ползая по полу, братик Ванятка:
— Ба — а… бу — у… ба — а…
Ему тонюсенько подтягивал самоварный свистунчик. Ого! Значит, Шурка сегодня пьет чай. Интересно, откуда завелся у матери сахар?
С улицы доносилась хлопотливая разноголосица грачей, воробьев и галок. У колодца звенели ведра. Под окнами протяжно и счастливо ростились, кудахтали куры. Все это что‑нибудь да значило.
Но главная и, пожалуй, самая верная примета солнечного дня была в сенях, откуда приглушенно доносился знакомый голос. Мать пела:
Уж ка — ак мой ми — ло — ой хо — ор — ош…
Черно — обро — вый да при — го — ож…
Господи, да не ослышался ли Шурка?
Нет, точно: в сенях распевает мамка. Вот она что‑то уронила и перестала петь, беззлобно обругала себя шатуном безруким, повозилась, потопала и опять залилась жаворонком:
Мне по — да — ро — чек принес…
По — да — ро — чек до — ро — гой,
С ру — ки пе — ер — стень… зо — о–ло — той…
Скрипнула дверь, песня порхнула в избу, прилетела из кухни в спальню и зазвенела в Шуркиных ушах. Даже кот Васька заслушался, перестал мурлыкать и лизать голову своего повелителя.
Мне — е не до — рог твой по — ода — рок…
До — ро — га… твоя… лю — бо — овь!
Могла ли так весело петь мамка, если на улице шел дождь? Ясное дело, не могла.
Шурка решительно оттолкнул кота и открыл глаза.
Ему пришлось сразу сощуриться. Солнца было столько — даже глазам больно. Ух, какой просторной и высокой показалась сейчас Шурке родная изба! Будто раздвинулись ее стены, приподнялся потолок и на приволье разгуливало по избе солнышко. Оно начистило до блеска запоры и ручки материной горки, зажгло на стене лампу, приделало к часам золотые стрелки, протянуло от переплетов оконных рам косую решетку теней на полу. Братик гонялся по этой решетке за светлыми зайчиками. И на кровати, возле Шурки, по складкам одеяла скакал здоровенный зайчище. А в голубое окно с улицы глядели неподвижные липы. И были они окутаны, точно дымом, нежно — зеленой паутиной распустившейся листвы.
Изловчившись, Шурка накрыл солнечного зайца ладошкой. Заяц тотчас вскочил ему на руку. Шурка засмеялся, потянулся, позевал вволю и стал одеваться. И давно было пора — на столе звенела чайная посуда.
— Ма — ам, где сахарцу взяла? — весело спросил Шурка.
— Устин Павлыч в долг отпустил. От тяти перевод пришел. Напьемся чаю, сбегаю на станцию на почту, денежек получу.
Помрачнело в избе, словно за тучу спряталось солнышко. Шурка захныкал:
— Да — а… мне с Ванькой це — елый день сидеть… Не бу — уду!
— Я тебе пятачок дам, — посулила мать.
— Обманешь?
— Не обману.
Встрепенулся Шурка, прояснилось в избе, снова заиграло солнце.
— И сахарцу кусочек дашь?
— Дам.
— И пеклеванника принесешь горбуху?
— Принесу.
— И… и селедку?
— Ах ты жадюга! — рассмеялась мать. — Не стыдно с родной матерью торговаться? Будет тебе и селедка.
— С молокой? — настойчиво выяснял важные подробности Шурка.
— Уж какую дадут.
— Во — она, какую дадут! А ты всякую‑то не бери. С молокой требуй, она скуснее, — серьезно поучал Шурка. И пригрозил на всякий случай: — Смотри, мамка, обманешь — худо будет, никогдашеньки домовничать не останусь!
За чаем Шурка вспомнил страшный сон про волков и выговорил еще одно условие.
— Мам, напиши тяте письмо… Пусть он мне ружье купит, как у барчат в усадьбе… Ну, похуже, только всамделишное, чтобы пульками стреляло. Я всех волков перебью… Напишешь?
— Ладно, напишу.
Уходя, мать наказала от дому не отлучаться, — может, бабушка из‑за Волги придет. Спичками не баловаться, в чулан не лазить. Нищих в избу не пускать, а говорить: «Бог подаст». Цыплят накормить пшеном, а Ванюшку манной кашей, что в печке стоит, в кружке. И, боже упаси, не есть каши самому.
На последнее замечание Шурка страшно обиделся.
— Когда я ел? Невидаль какая… ка — ша! Да не останусь я, коли так. Не останусь!
Пришлось матери отступного давать — второй кусок сахару.
Экое богатство нынче на Шурку сыплется!
Потопала мать по избе и чулану, переоделась и ушла. Остался Шурка домовничать, как большой.
Хозяином обошел он двор и сени, проверил щеколды на запертых дверях, заодно цыплятам пшена горсти три отпустил, чтобы больше к этому делу не возвращаться. Постоял на крыльце минутку — другую, послушал весенний гомон грачей, пощурился на высокое солнце, на просыхающие заманчивые лужи, зеленую игольчатую траву, на курчавые липы (вкусен липовый, только что проглянувший листок, он душист и точно помазан маслом), вздохнул и побрел в избу, где давно верещал покинутый братик Ванятка.
— Нишкни, орун!
Хорошо жить парнишкам, которые с братиками не нянчатся. Вольготные птицы эти парнишки! Куда захотели, туда и полетели. Привалит ли когда Шурке такое счастье?
С горя съел он сахар, сразу оба куска. Стало немного легче. Все‑таки не каждый мальчишка грызет сахар по два куска зараз. Другой бы и рад — радешенек подомовничать за махонький огрызок, да его не оставляют. Или оставляют, да сахару не дают. Спасибо мамке, хоть этим не обижает.
Успокоив братика и самого себя, Шурка вспомнил неотложное дело: плести из конского волоса лески для удочек. Дело это требовало страсть какого умения, по крайней мере так казалось Шурке.
Из потайного уголка вытащил он изрядную косицу драгоценного белого волоса, припасенного еще зимой, когда пьяный залесский ямщик уснул у водопоя и орава ребятни, облюбовав смирного коренника тройки, отхватила ножом полхвоста и братски поделила добычу. Хорош был этот волос — длинный, крепкий и до того прозрачный, что вытащи волосинку, протяни ее — и не разглядишь, будто нет ничего в руках. Вот провалиться на этом месте, если Шурка не поймает на белую леску самой что ни на есть хитрой и крупной рыбы, какая водится в Волге!
Терпеливо отсчитывает Шурка волосинки, ровняет их и вяжет голомёна*: в четыре волосинки — на глупых пескарей, в семь волосин — на прожорливых ершей, пугливых ельцов и юрких окунишек, в двенадцать и больше — на редкостных лещей, щук и голавлей, которые еще никогда не клевали у Шурки, но беспременно нынче будут клевать — и он выкинет на берег, как заправский рыболов, золотого леща фунтов на десять или длинную, точно полено, щуку… Ну не Шурка, так отец поймает, когда приедет из Питера. Он оценит Шуркины удочки по достоинству. Может статься, и даже наверное, привезет батя удильных крючков — червячных, на живца, и самых крохотных, которые зовутся мухольными; привезет свинца для грузил и настоящие поплавки. Не какие‑нибудь пробки от бутылок, а точеные поплавки, круглые и продолговатые, ярко раскрашенные, как у дьячкова сына. То‑то славно будет! На такие удочки с городскими поплавками, говорят, рыба сама нанизывается… А уж лесок Шурка наготовит пропасть — рви, не жалей.