Василий Шульгин

Кутепову была обещана помощь, а горнопромышленники подарили командующему Добровольческой армией генералу В. З. Май-Маевскому эшелон с углем.

На деле мало что изменилось. Патриотические круги российских промышленников и торговцев, еще недавно с вожделением глядевшие на Черноморские проливы и провозглашавшие здравицы имперской армии, теперь руководствовались только сиюминутной выгодой. Призывы деникинского Управления торговли и промышленности к донецким шахтовладельцам продавать уголь Добровольческой армии не были услышаны. Шахтовладельцам было выгоднее продавать уголь в Константинополь, где стоял флот союзников, и получать твердую валюту, чем добровольческие «колокольчики» с изображением кремлевского Царь-колокола.

Как впоследствии объяснял один из белых генералов, входивший в «группу Шульгина»: «Война на данной территории всегда несет с собой много лишений и страданий. Война, а в особенности гражданская, сама себя кормит и пополняет!»[391]

Кутепов (как Деникин и Врангель) издавал приказы, объявлял населению, что будет защищать его от насилия и грабежей, но то, что происходило в штабах, отражалось в жизни рядовых самым противоречивым образом. Что было делать Кутепову, когда перед ним клали приговор военного суда о расстреле солдата или офицера-инвалида за грабеж местного жителя? Утвердить приговор? Помиловать? Бедного офицера и нашли-то по особой примете: у него вместо ноги была деревяшка, на которой он и передвигался в боях.

Кутепов утверждал приговоры. Он считал, что наказание должно следовать неотвратимо. Точно так же в Ростове по его приказу были повешены несколько офицеров и солдат, грабивших еврейский квартал.

«Самокормление» (прежде всего за счет богатых евреев) в освобожденном Киеве Шульгин называл «тихим погромом».

В Киев вернулась Екатерина Григорьевна. Раньше она писала статьи в «Киевлянине», а теперь не хотела. Объяснила это тем, что добровольцы «должны взять тон помягче и более примирительный». Возможно, после смерти Василида она просто устала.

Шульгин тоже старался вести пропаганду более спокойно, но как это делать, если всё вокруг исходит враждой, ненавистью, горем?

Тем временем восстанавливалось городское управление, заработала городская дума, стали выходить разные газеты, в том числе «демократические».

И тут снова произошло моральное столкновение разных политических течений — «политического еврейства» и правого добровольчества.

Шульгин: «Вместо того чтобы выступить с открытым, резким и прочувствованным осуждением евреев, заливших Киев русскою кровью, оно, политическое еврейство, заняло позицию угнетенной невинности. Евреи, мол, ничего плохого не сделали, оправдываться им не в чем… Мало того, оно мостилось сейчас играть ту же роль, как при блаженной памяти „революционной демократии“, то есть во времена керенщины. При этом наглость некоторых личностей переходила всякие пределы. Был некий Рафес, член городской думы, известный тем, что летом 1917 года произнес в киевской городской думе фразу: „Если дело будет идти о том, чтобы рубить голову контрреволюции, то знайте, что мы будем вместе с большевиками“. Этот Рафес теперь, в 1919 году, „при правлении Добровольческой Армии“, как ни в чем не бывало и в крайне арогантном тоне выступал в городской думе в качестве одного из отцов города. Ни он, ни другие политические евреи, очевидно, или не понимали, или не хотели понимать, что именно эта контрреволюция, которой они собирались „рубить голову“, сейчас находилась у власти; и что она дала по великодушию своему возможность функционировать „революционно-демократической“ городской думе и выходить всяческим еврейским газетам»[392].

Но ведь если смотреть со стороны «политического еврейства», это ведь не они рубили головы русским националистам в подвалах Чрезвычайки.

Здесь стороны не могли понять друг друга.

Правда, среди еврейской интеллигенции были трезвые головы, как, например, врач Д. С. Пасманик, за которым и германский фронт, и пребывание в рядах добровольцев. Он указывал на то, что «еврейскому погрому» предшествовал «общерусский погром». Пасманик дал очень трезвую оценку участия евреев в русской смуте, со многими ее выводами соглашались Шульгин, а потом и Солженицын. Вот один из выводов Пасманика: «…большевизм стал для голодающего еврейства городов таким же ремеслом, как раньше портняжество, маклерство и аптекарство»[393].

В общем, в данной ситуации Шульгин как представитель добровольчества и идеолог обязан был объясниться со своими земляками-евреями.

«Вот что произошло. Шел в городе так называемый „тихий“ погром. Он состоял в том, что по вечерам, когда стемнеет, в еврейские дома входили вооруженные банды и требовали, чтобы их кормили. Они были голодные и потому тихие. Но естественно, что евреи тоже не купались в изобилии… Человеческих жертв не было, никого не убивали, но мрачность этой обстановки действовала на нервы. Я знал, что Драгомиров делает все, что может. Посылает какие-то части для прекращения „тихого“ погрома, старается поддерживать порядок и соблюдение законности в городе и области. Но ведь накормить этих „тихоней“ он не мог…

Невольно думается: „Ну, пусть эти крики — ‘тихий погром’, пусть не убивают, но пытают страхом“. Однако требования хлеба легко могут перейти в убийства. Власть бессильна, потому что не кормит голодных. Но научат ли эти ужасные ночи чему-нибудь их, евреев? Поймут ли они, наконец, к чему приводит социализм, или по-прежнему будут создавать бессильные организации для борьбы с погромами и подсчитывать, кто больше убивает: белые или красные. В этом их судьба, но и наша судьба»[394].

Вот и сама статья «Пытка страхом» («Киевлянин», 8 октября 1919 года).

«По ночам на улицах Киева наступает средневековая жуть. Среди мертвой тишины и безлюдья вдруг начинаются душераздирающие вопли.

Это кричат „жиды“. Кричат от страха. В темноте улицы где-нибудь появится кучка пробирающихся „людей со штыками“, и, завидев их, огромные пятиэтажные, шестиэтажные дома начинают выть сверху донизу. Целые улицы, охваченные смертельным ужасом, кричат нечеловеческими голосами, дрожа за жизнь.

Жутко слушать эти голоса послереволюционной ночи. Конечно, страх этот преувеличен и приобретает, с нашей точки зрения, нелепые и унизительные формы. Но все же это подлинный ужас, настоящая „пытка страхом“, которой подвержено все еврейское население.

Власть, поскольку это в ее силах, борется за то, чтобы не допустить убийств и грабежей. Русское же население, прислушиваясь к этим ужасным воплям, исторгнутым „пыткою страхом“, думает свою думу.

Оно думает о том, научатся ли в эти страшные ночи чему-нибудь евреи.

Поймут ли они, что значит разрушать государства, не ими созданные? Поймут ли они, что значит добывать равноправие какой угодно ценой? Поймут ли они, что значит по рецепту „великого учителя“ Карла Маркса натравливать класс на класс? Поймут ли они, что такое социалисты, из лона коих вышли большевики? Поймут ли они, что такое в России осуществление принципа народовластия?

Поймут ли они, что им надо сделать сейчас?

Будут ли во всех еврейских синагогах всенародно прокляты все те евреи, которые приложили руку к смуте? Отречется ли толща еврейского населения с той же страстностью, с какой она нападала на старый режим, от созидателей „нового“? Будет ли еврейство, бия себя в грудь и посыпая пеплом главу, всенародно каяться в том, что сыны Израиля приняли такое роковое участие в большевистском бесновании?

Будет ли основана „Еврейская Лига борьбы с социализмом“?

Или же все останется по-старому, и после страшных ночей, проведенных в смертельном ужасе, по-прежнему будет создаваться „Лига борьбы с антисемитизмом“, своим нелепым отрицанием совершенно ясных фактов разжигающая антисемитские чувства?

391

Лампе А. А., фон. Причины неудачи вооруженного выступления белых// Деникин А. И., Лампе А. А., фон. Трагедия белой армии. М., 1991. С. 28.

392

Там же. С. 76.

393

Пасманик Д. С. Русская революция и еврейство (Большевизм и иудаизм). Париж, 1923. С. 157. — Цит. по: Солженицын А. И. Указ. соч. Т. 2. С. 101.

394

Шульгин В. В. Тени… С. 289–380.