Страница 9 из 16
– Да тебе плюй в глаза, а все божья роса!
– Ты, Паша, плевать-то погоди. Это ты зачем на меня да на Женьку моего напраслину возводишь? Это когда он на твоей Машке жениться обещал? Говори! А то я сейчас к Марии твоей пойду да сама спрошу: «Зачем парня позоришь? Зачем виноватишь?» Нехорошо, Паша, не по-соседски. Надо было бы, дети бы и без нас сговорились. А то, что ты Женьку в женихи назначила, так это – твоя воля. Твоя! Но не его! И не наша! – отчеканила Кира Павловна, глядя в бегающие соседкины глаза. – И Марусю я твою не хаяла. Она мне как дочь. Я, если и сказала что, так не со зла. Только вот что – и представить не могу.
– А я напомню, – прошипела Прасковья. – Давеча с Люськой со второго подъезда сидела во дворе?
– И что? – вздернула подбородок Кира Павловна.
– И то! «Такая молодая, а уже в очках», – очень похоже передразнила Устюгова соседку. – Говорила?
– Говорила, – спокойно подтвердила Кира Павловна. – И что?
– Да то! Не твое это, Кира, дело, какая моя дочь! Косая! Кривая! Слепая! Горбатая! Не для того я ее растила, чтобы каждая мне тут указывала. За своим лучше присматривай: рыжий и курит.
– Ну и что, что курит?! – в один голос воскликнули супруги Вильские, а Кира Павловна надменно добавила: – Я, может, тоже курю. Кому какое дело?
Николай Андреевич, всегда выступавший за здоровый образ жизни, от слов жены чуть не поперхнулся, но вовремя сориентировался и, подмигнув Кире Павловне, поинтересовался:
– Тебе что, Кира, заказывать? «Герцеговину»?
– А что будет, Николай Андреевич, то и заказывайте, – игриво пропела Кира Павловна и встряхнула своими светло-рыжими кудельками. – Пойду маме скажу, пусть пироги ставит: вечером дети придут.
– Да подавитесь вы своими пирогами! – выпалила Прасковья и, оттолкнув хозяйку, пулей вылетела из квартиры Вильских.
– Что это с Пашенькой-то случилась? – подала слабый голос со своего «поста» напуганная звуком хлопнувшей двери Анисья Дмитриевна. – Никак нездоровится?
– Да на ней воду возить можно! – помрачнела Кира Павловна и пошла к себе в спальню в одиночестве переживать разрыв с закадычной подругой.
– Как ты, Кира? – заглянул перед возвращением с обеда Николай Андреевич.
– Плохо, Коля, – пожаловалась Кира Павловна и всхлипнула: – Ни с того ни с сего. На пустом месте. Раз-раз – и по мордасам. Была подруга – и нету. Как будто двадцать лет не срок! И ведь, главное, ни слова мне не говорила. Все за спиной. Все за спиной.
Вильский промолчал, а потом вздохнул и признался:
– Это я, Кира, виноват. Не выдержал: очень мне нашу Женечку стало жалко. Хорошая девочка, в чужом городе, ни слухом ни духом, а тут – на, пожалуйста.
– Это ты про что, Коля? – не поняла Кира Павловна.
– Не хотел говорить тебе, Кира. Думал, сам справлюсь. На днях Петр из ремонтного подошел.
– Это который? Который к Прасковье нашей захаживает?
– Он самый. Так вот: подошел и спрашивает меня так, осторожно: «Ты, Николай Андреич, меня извини, а только я тебе сказать должен. Не на той девке твой сын женится. На ней клейма ставить негде. Даром что молодая. Смотри, погубит твоего мальчонку, моргнуть не успеешь». А дальше такое мне рассказал, вспоминать противно. Я его к ответу: откуда? Кто? Ну вот он и признался, что Прасковья ему напела. Да еще и добавил: «Это, говорит, ты у любой бабы у себя во дворе спроси, они скажут». Неприятно, Кира. Знаю, что все неправда, а все равно Женечку защитить хочется. Думал, сам разберусь, поговорю, а ее вон как понесло – не удержишь. Так что извини меня, Кира.
Кира Павловна открыла рот, чтобы что-то сказать, а потом молча встала, прошла, как пьяная, мимо мужа и прямиком в соседнюю квартиру – к Устюговым.
Дверь, как обычно, была не заперта: заходи как к себе домой. На звук открывшейся двери вышла сама Прасковья с опухшим от слез лицом.
– Маруся дома? – сухо спросила Кира Павловна у соседки.
– Нет, – покачала головой Прасковья. – А что? Меня стыдить перед дочерью пришла?
– Бог тебе судья, Паша, – не глядя в глаза Устюговой, обронила атеистка Вильская, – а только не ожидала я от тебя такого.
– Какого? – подбоченилась соседка.
– Сама знаешь какого, – ушла от ответа Кира Павловна.
– Ничего не знаю! – отказалась признать вину Прасковья и скрестила руки на груди.
– Вот и хорошо, – быстро согласилась с ней соседка и лукаво прищурилась. – Дети сами разберутся. Мы поговорим с Женей, пусть объясняется с твоей дочерью, чтобы не было никаких, – тут она сделала паузу, вспомнила слово и не без усилий проговорила: – двусмысленностей.
От витиеватых выражений обычно всегда простой в речи подруги Прасковья Устюгова разинула рот, а довольная произведенным эффектом Кира Павловна выплыла из квартиры в атмосфере гробового молчания.
– Ну и ладно, – запоздало крикнула ей вслед Прасковья и задумалась: дело явно принимало не тот оборот. И с соседями разлаялась, и своего не добилась. Устюгова на минуту представила, как замрет перед этим рыжим ни о чем не подозревающая Маруся: свернет худенькие плечики, опустит глаза, зальется краской. И будет молчать. Рыжий станет допытываться, а она все равно будет молчать и ни слова не скажет о том, что сама Прасковья без спросу, тайком прочитала в личном дневнике своей дочери: «Наверное, это любовь».
«Вот черт меня за язык дернул самому Вильскому перечить», – пригорюнилась Устюгова. При этом она, однако, не испытывала никаких угрызений совести по поводу того, что бессовестным образом оговорила Женечку Швейцер, веселую и доброжелательную певунью, с которой, кстати, ее Маруся была знакома по студенческим капустникам машиностроительного факультета, где выступал вокально-инструментальный ансамбль «Эврика».
«А нечего было у моей жениха из-под носа уводить, табуретка коротконогая! – снова завелась Прасковья, вступив в предполагаемый «диалог» с Женечкой Швейцер. – На чужой каравай рот не разевай!» – мысленно отчитывала она ненавистную соперницу дочери и все больше и больше убеждалась в собственной правоте: уж очень жалко было ускользнувшей из-под носа возможности породниться с самими Вильскими. Все-таки не последние люди на заводе: как-никак – главный инженер! Не слесарь!
Корыстная и завистливая Прасковья Устюгова в глубине души подозревала, что внешняя простота квартиры Вильских – это отвлекающий маневр. На самом же деле – мифические закрома соседей ломились от несметных богатств, просто по наущению хитрой Киры Павловны эти сокровища держались в строгом секрете, чтобы простой люд в искушение не вводить. Уж в чем в чем, а в этом Прасковья была уверена.
Если бы простодушная лишь на первый взгляд Кира Павловна знала, какие черти терзали душу ее близкой подруги, она бы, не задумываясь, распахнула все шкафы и провела соседке экскурсию, чтобы та убедилась: ничего у них с Вильским в доме особенного нет.
– А хрусталь? – могла спросить ее Прасковья Устюгова.
– Так это ж все подарки, – ответила бы ей Кира Вильская и даже рассказала, по какому случаю получен каждый презент.
Конечно, Прасковья не поверила бы хитрой подруге, но и переживаний стало бы на порядок меньше, потому что на поверку сама Устюгова жила не в пример богаче своих высокопоставленных соседей. А все потому, что рассчитывала сама на себя, а не на доброго дядю. Уж что-что, а дочка ее в обносках никогда не ходила, ни за кем не донашивала: все самое новое, самое лучшее, как велел покойный Васенька, души не чаявший в Машке.
«Вот был бы он жив. – Глаза Прасковьи налились слезами, и она поискала глазами висящий на стене портрет мужа. – Эх, Вася, Вася! – привычно обратилась Прасковья к покойному. – Обошли нас с тобой! Пропадет наша Маруся. Где теперь я жениха ей возьму, чтоб из хорошей семьи да при должности?»
Разумеется, никакой должности у младшего Вильского пока не было, но расчетливая Прасковья была уверена: как это единственного сына главного инженера да без места оставят? Не бывает такого. А раз так, не успеешь глазом моргнуть, а этот рыжий окажется в начальниках.