Лицеисты

Утром метель улеглась. Хотя солнце и не проглядывало, но было видно, что к полудню разъяснится. Привычно стояли перед крыльцом дома легкие узорные санки. Грязнов выпил чаю, собрался на фабрику.

— Полина, сестра еще не вставала? — спросил кухарку.

— Не велела будить раньше девяти. Поздно пришла вчерась.

Грязнов надел шубу, взял из рук Полины шапку, трость. Завидев его на крыльце, кучер Антип резво поспешил навстречу, поклонился низко.

— Доброго здоровьица, господин директор.

— Здравствуй, здравствуй, — благодушно отозвался Грязнов, с помощью кучера забираясь в возок. — Что хорошего скажешь?

Антип тронул лошадь, медленно поехал по переметенной дорожке к церкви Петра и Павла, высокий тонкий шпиль которой кажется задевал облака.

— Что у нас хорошего? Все хорошее, — уклончиво сказал Антип. — Сегодня вот листки на фабричном дворе собирал вместе с Бабкиным и Коптеловым. Не докладывали?

— Какие листки? — насторожился Грязнов. «Марьи Ивановны подарочек, в скором времени ждите еще». Подумал зло: «Ведь не зря бахвалился Колесников, надо было усилить наблюдение. Снова проморгали!» Опять вспомнил, что с Варей надо поговорить не откладывая. Хорошо же он будет выглядеть, если выяснится, что сестра вместе с теми, кто наводняет фабрику листовками.

— Призывные будто, — объяснял Антип. — Неграмотный я, не читал. Бросали-то ночью, под утро, когда метель улеглась. Все свеженькие… Бастовать призывают…

— Скажите на милость, — как можно равнодушнее протянул Грязнов. Ничем не был виноват перед ним кучер, а смотрел в его спину с озлоблением. — Из-за чего бастовать? Или обижены чем? Обиды-то какие?

— Да ведь разобраться, Алексей Флегонтович, как не быть обид, — простодушно стал выкладывать кучер. — Кого штрафом обидели, а кто… И говорить тут нечего: каждый свою обиду выказывает. Марья Паутова ревмя-ревет: в подметалки перевели без причины. А велик ли заработок в подметалках? Прошу прощения, господин директор, но что все в один голос твердят, так то, что раньше легче было работать. С чайником и корзинкой еды, бывало, идут в фабрику все съедали за долгий-то день. Присучальщица какая скажет: «Взгляни, Дарья, за моей сторонкой, в каморку сбегаю, белье кипит, не перепрело бы». А сейчас нет, на минуту не оторвешься от машины, кусок хлеба некогда проглотить. Порядки, что и говорить, стали другие.

Грязнов внимательно слушал и кривил рот. Выехали на Широкую улицу, в конце которой виднелась квадратная фабричная башня и верхушки дымных труб. По бокам невзрачные домишки, занесенные снегом по самые окна. Иногда скрипнет калитка — баба с ведрами и коромыслом идет к обледенелому колодцу. Встречались мастеровые, почтительно снимали шапки — он не замечал.

— Порядки стали другие, — сказал вполголоса. — Бабьи жалобы, Антип, передаешь. На то она и работа, чтобы порядок был, дисциплина. — Усмехнулся едко: «Взгляни, Дарья, за моей сторонкой…» — Ну, а другие на что жалуются? Неужто все обижены?

— Все не все, а есть. — Антип замешкался, обдумывая, не сказал ли лишнего, обидного для Грязнова. — Серьезней-то кто — злее работать стали…

— Постой, постой! Почему злее работать?

— Да как водится, — туманно объяснил Антип. — Злость утишают в работе…

Грязнов откинулся на сиденье, сузил глаза — взгляд жесткий, презрительный. «А ведь то правда, что злее работают», — пришло на ум. Просматривая по утрам отчеты, видел — поднялась в последние дни выработка. Так было и перед стачкой девяносто пятого года.

«Серьезные-то злее работать стали…» Вздрогнул, избавляясь от неприятных воспоминаний.

— Останови, — приказал кучеру. — Пройдусь до фабрики.

Антип резко натянул вожжи, удивленно оглянулся. Директор выбрался из санок и зашагал, проваливаясь в неутоптанном снегу.

На ходу лучше думается.

— Всё? — спросил Грязнов, когда конторщик закончил обычный утренний доклад.

Как всегда, подтянутый, чисто вымытый и надушенный, Лихачев пожал плечами.

— Приказчик из лабаза тревожится. Насчет солений. Еще при заготовке проба не удовлетворяла. Сейчас много приходится выбрасывать.

— Я-то тут при чем?

— Опытный засольщик был уволен по вашему указанию.

— Взяли бы другого.

— Взяли тогда же. Вчера были открыты пять бочек капусты. Отдали на свинарник.

— Зачем же такого брали, если дела не знает?

Лихачев опять пожал плечами: он не виноват, он только докладывает.

Фабрика на всю зиму заготовляла соленья для продажи рабочим. Долгие годы засольщиком был искусный мастер, но выпивоха. Как на грех, встретился он директору в состоянии полного одурения. Грязнов, не терпевший пьяниц, велел уволить его. Не думал же, что без этого человека застопорится все дело. Овощей заготовляли для всего двадцатитысячного населения. Сейчас, очевидно, осталась небольшая часть, но и это выбросить — слишком накладно будет. Нерасторопным оказался приказчик, ему и отвечать.

— За порчу взыщите с приказчика, чтоб знал наперед, кого брать.

Конторщик склонил напомаженную голову. Сегодня он очень раздражал Грязнова. Директор сверкнул злым взглядом.

— Можно подумать, что это самое главное, что вы хотели сообщить, — сказал он ядовитым тоном, который заставил побледнеть Лихачева.

— Контора Генневерга ждет решения об эскизе занавеса для фабричного театра, — робко напомнил Лихачев.

— Есть решение. — Грязнов стал рыться в ящике стола. Нашел листок, исписанный мелким почерком, пробежал глазами строчки:

«При сем возвращаем вам рисунок предполагаемого для театра занавеса, который в общем одобрен. Вместо же вида фабрики (в середине) мы предполагаем изобразить в живописном виде с-петербургский известный монумент Петра Великого, который на Сенатской площади, так как Петр Великий был преобразователь России, покровитель фабрик и школ; сам он был на Ярославской мануфактуре, ей покровительствовал — делал даже свои указания, чему пример Петропавловская церковь».

Лихачев убрал письмо в синюю папку.

— Все теперь? — спросил Грязнов.

— Я старался ничего не упустить.

— Плохо старался. О листовках, что на дворе разбросаны, знаете?

— Я полагал, вам известно… Пристав занимается розыском.

— Что-то раньше он не занимался. Допрашивал он Колесникова?

— Не знаю.

— Плохо, что не знаете.

Грязнов вспомнил о просьбе пристава Цыбакина принять на фабрику его людей. Тогда не дал определенного ответа, сейчас знал, что сказать: стоят дорого, а толку мало.

— Свяжите меня с Цыбакиным. Да еще вызовите Фомичева и этого, как его… полезного человека Коптелова.

Ему показалось, что Лихачев усмехнулся. Не в силах сдержаться, взял с угла папку, сильно хлопнул ее на стол, занялся просмотром ежедневного отчета Карзинкину. «Милостивый государь! Сообщаем вам, что с вверенной нам фабрики вчера отгружено товару на 147 тыс. 521 рубль…»

Всегда так начинался отчет, а нынче не понравилось «с вверенной нам фабрики…» Оставил: «Милостивый государь! Вчера отгружено товару…»

— Вот так, — произнес назидательно. — Переписать.

Лихачев, забрав отчет, ушел. Грязнов опустил руки на стол, сидел в раздумье. Чем может кончиться появление листовок? Станут ли рабочие бастовать? Или покричат, как не раз бывало, и все останется по-прежнему.

Вошел хожалый Коптелов — маленький болезненный человек с бегающим взглядом.

Грязнов ожидал в нем развязности, загодя презирал его за это.

Но у Коптелова хватило ума робко остановиться у двери. Может, ожидал нагоняя за листовки на дворе фабрики.

— Говорят о какой-то Марье Ивановне, чуть ли не заступнице обиженных. Знаете ли вы что об этом?

Спросил и вперил взгляд, пронзительный, недобрый. Коптелов судорожно сглотнул слюну, заговорил хрипло:

— Марья Ивановна — выдумка. — Перекрестился быстро на портрет Затрапезнова — основателя фабрики, — который висел над головой директора. — Истинно так. Придумана, чтобы отвести след. Местные социалисты мутят воду.