Страница 86 из 116
— Не беспокойся, не опоздаю… Тот инженер… это было в одном баре… и я говорю: Так хотите купить или не хотите? Я больше не могу здесь задерживаться. Я не привык к ночным развлечениям. Жена будет беспокоиться…
— Я вовсе не беспокоилась, — перебила его пани Михелупова, — ты взрослый человек, имеешь голову на плечах.
— Тем не менее… — снова начал Михелуп.
Пани Михелупова принялась петь.
Бухгалтер, покраснев, вскочил.
— Какая ты женщина! — вскричал он.
— А какая? — невинно спросила она.
— Ты… ты… — сопел бухгалтер.
— Ну, какая я женщина?
Вдруг он распалился:
— Кричи! Ты должна кричать! Должна сердиться! Ну, начинай! Начинай же наконец! Я жду! Я больше не могу этого выносить! Скажи, что я дурной человек. Назови негодяем, кутилой, распутником, который забыл про честь и доброе имя. Который пускает на ветер деньги своих детей… шатается по ночным заведениям с подозрительными людьми и плохо кончит…
— Зачем мне кричать? Зачем ругаться? Я не такая…
— Но я так хочу! Я этого ждал! Не мучь меня, покричи. Я этого ждал!
— Я не такая, чтобы кричать на своего мужа. У меня не тот характер. Я не как другие женщины…
— В том-то и дело! — рассвирепел бухгалтер. — Ты действительно не как другие женщины. Ты вообще плохая жена…
— Это я-то плохая? Вот чудеса!
— Да, плохая. Другая бы, может, и побила мужа, но потом разговаривала бы с ним, понятно! Ругала бы, но разговаривала. Я хочу слышать человеческое слово! Могу я требовать от своей жены, чтобы она был оскорблена, чтобы сердилась, не слушала никаких оправданий?..
Пани Михелупова пожала плечами.
— Это трудно. Ругаться я не умею и не буду. Придется тебе искать другую жену…
Бухгалтер зарыдал.
— Хоть словечко… пусть самое грубое… — всхлипывал он, — чтобы я знал, что кто-то есть рядом, чтобы не был так одинок…
Но ничего не услышал.
Михелуп повздыхал, тяжело поднялся и пошел на работу. После его ухода жена побежала в комнату, раскрыла шкаф и стала ронять горькие слезы в перевязанное шелковой лентой постельное белье.
Когда Михелуп явился в канцелярию, ему сообщили, что его ожидает директор. Он испугался и попробовал выяснить, что директору нужно. Все пожимали плечами и спешили чем-нибудь заняться. На дверях директорского кабинета светилась красная табличка: «Не входить» — значит, у шефа посетители. Бухгалтер склонился над толстой книгой, но видел лишь мутную слизь, в которой плавали столбцы цифр. Глаза у него горели, а в том месте, куда он смотрел, вяло двигались какие-то прозрачные тельца, словно бактерии под микроскопом. Он все еще не мог избавиться от табачного дыма в носу и щебечущей музыки в ушах; во рту было так погано, точно он выпил раствор английской соли; а кожу раздражал липкий зуд, как будто он выкупался в машинном масле да впридачу еще вывалялся в саже. Однообразно стучали пишущие машинки, пол подрагивал от невидимых станков. Внутренности Михелупа палила неутолимая жажда; он мечтал о чистом белье, о ванне и прохладных перинах.
Красная надпись погасла, из двери вывалился тучный господин с портфелем. Бухгалтер уменьшился в размерах, откашлялся, выражение его лица говорило: сегодня он вряд ли услышит что-нибудь приятное.
Директор ждал его за письменным столом, его розовое лицо казалось смущенным, глаза за стеклами пенсне беспокойно бегали. Опершись локтями о стол, он сцепил пальцы наподобие домика. Поздоровался с бухгалтером и после множества «н-да, н-да» осведомился о его здоровье. Бухгалтер ответил, что здоровье у него в порядке. Директор откликнулся, что, мол, это н-да, н-да очень приятно. Потом замолчал, подыскивая слова, которых у него в запасе было не так уж много, оратор он был никудышный, впрочем, как любой предприимчивый человек не слишком высокого происхождения.
Но потом все же начал:
— Н-да, н-да, я замечаю… с неудовольствием замечаю, что свою работу, н-да… работу вы выполняете спустя рукава… вы уже не так интересуетесь делом, немного рассеяны, н-да… что с вами? Я вас не узнаю…
— Но я же не допустил никакой ошибки… — пробормотал бухгалтер.
— Пожалуй, нет… разумеется… этого я не хотел сказать… очевидно, я плохо выразил свою мысль, н-да, плохо, плохо… Но я замечаю в вас некую… н-да, расслабленность, н-да… недостаток энергии что ли… дурной пример для молодых людей, что верно, то верно, н-да… Возможно, вы больны?
— Мне немного не по себе, — ухватился за соломинку Михелуп.
Директор пронзил его взглядом и наморщил нос. Ему показалось, будто он учуял запах табачного дыма и бессонной ночи.
— Ах, значит, вы больны… — недоверчиво произнес он, — н-да, н-да… не люблю больных… сам никогда не болею, потому что не имею на это права…
У Михелупа в горле застрял ком. Ужасно хотелось поведать директору о своих затруднениях, но он почувствовал, что его гнусную историю не передать никакими словами.
Он бы мог сказать: «Это не я, простите, это все мотоцикл… Он заманил меня во дворец магараджи… А мне, простите, нечего делать в этой школе греха. У меня, простите, не тот характер. Попробуйте договориться с этим мотоциклом… это коварное, хитрое и зловредное создание. Мой дом он превратил в руины. Взял надо мной верх. Я с ним просто не справляюсь. Вас он, возможно, и послушал бы. Пускай оставит меня в покое. Я много испытал, сразу и не расскажешь…
Я вовсе не хочу прожигать жизнь. Это не для меня. Я всегда был домоседом и все меня радовало. Теперь уже не радует, потому что машина раскорячилась в прихожей и нарушила гармонию…»
А вслух произнес:
— Я постараюсь…
Директор снял пенсне, отер глаза и заметил, что хотел в этом месяце повысить бухгалтеру жалованье, но пока… н-да, н-да… воздержится… н-да, он советует бухгалтеру подтянуться и надеяться, что больше не придется ему напоминать…
— Я постараюсь, — повторил Михелуп.
В этот момент зазвонил телефон, директор взял трубку и взмахом руки отпустил бухгалтера.
Дома его ожидала ехидная вежливость пани Михелуповой. Квартира была пропитана иронией. Бухгалтер впал в уныние, как-то весь съежился. Был учтив с детьми и прислугой. Сам себе казался квартирантом, который нерадиво платит хозяйке, а потому должен быть особенно подобострастен. Ему хотелось бы залезть куда-нибудь в уголок, но покоя не было нигде. Стоило присесть, как появлялся ушат с водой и женщины с грохотом начинали уборку. Тряпка так и плескала ему в уши, швабра летала по комнате. Женщины мели пол, передвигали мебель, выколачивали ковры. Без конца наказывали его этой уборкой!
Только раз еще он возмутился и попытался взбунтоваться. Когда жена поставила перед ним еду, Михелуп с подчеркнутым равнодушием заявил, что не голоден. Он ожидал, что пани Михелупова обеспокоится, начнет расспрашивать, не заболел ли он. В таком случае он ответил бы слабым голосом и с невозмутимым спокойствием, что, мол, нет, он не болен; вот когда жена испуганно забегает по квартире и начнет готовить компрессы.
Но пани Михелупова не только не осведомилась о его здоровье, но заметила, что иного и не ожидала; не удивительно, что Михелупу ее однообразная пища не нравится, ведь она умеет готовить лишь примитивные блюда, ее не учили варить для светских господ и гурманов. Бухгалтер обиделся и пошел обедать в трактир.
Несколько дней он просидел под гипсовым бюстом исторической личности, поедая свой обед в обществе неженатых служащих частных фирм. Ел говядину под хреном, жареную свинину с капустой и кнедликами, суп с лапшой. Жевал вяло, как будто насыщал не собственное тело, а ел за кого-то другого. Ему казалось, будто он нарезает и глотает мясо для мотоцикла, льет суп с лапшой, пиво и черный кофе не в себя, а в бензиновый бак. Плату за обеды в трактире он записывал на счет мотоцикла, ибо и в этих непредвиденных расходах была повинна машина. Мотоцикл виноват и в том, что бухгалтеру не прибавили жалованье. Он подсчитал, какой суммы лишился, — и вписал предположительную потерю в тетрадь.