Потери

Отключилась Люба практически мгновенно.

Заснула, сама того не ведая, что своими, на первый взгляд абсолютно невинными, вопросами разбередила Баронову душу по полной.

И вот теперь, рассеянно глядя на пролетающие за окном лесные пейзажи и крохотные полустанки, ему отчетливо, до каждого слова, припомнился последний, по-настоящему взрослый разговор с отцом.

Хотя в тот майский вечер Юрка, разумеется, и помыслить не мог, что эта их беседа по душам – последняя.

Ленинград, май 1941 года

Всеволод стоял у распахнутого на кухне окна, курил и жадно впитывал запахи и настроения первого по-настоящему весеннего дня, что явился в этом году с превеликим опозданием.

Еще вчера в Ленинграде хозяйничали промозглые ветра, с утра так и вовсе валил мокрый снег. Но сегодня долгожданное весеннее солнце до краев, до самых высоких крыш залило воронку двора, по днищу которого тотчас засочились тонкие ручейки – последний снег сдавался на милость победителю.

Казалось бы – вот оно, дожил, дотянул, хвала богам, до весны! Но только наученный горьким опытом последних лет инженер Алексеев не спешил обольщаться – и на природный, и персонально на свой счет. Потому как в нынешней жизни заправляла и беспредельничала такой силы Тьма, против которой не смогло бы устоять даже и небесное светило…

– А мама скоро придет? Это на кухню заглянул Юрка.

В танкистском, разумеется, шлеме: последние полторы недели сын расставался с подарком Гиля разве что во время школьных занятий и сна. Да и то с превеликой неохотой.

– Что?.. А, да. По крайней мере надеюсь. А что такое?

– Надоело с Олькой сидеть. Во двор хочу.

– Что поделать – терпи, брат. Уж такая твоя планида. Погоди, а бабушка нынче где?

– Она с бабой Верой в театр пошла.

– Вот как? Обратно не повезло тебе.

– Пап, а ты чего такой грустный? И сегодня, и вчера, и раньше тоже?

– Неужто заметно?

– Ага. У тебя неприятности на работе?

– Неприятности? Хм… Можно и так сказать.

– А чего случилось?

Всеволод хотел было отмахнуться, уйти от скользкой темы. Но вопрос был поставлен сыном напрямик, а потому требовал предельно искреннего ответа.

– У нас в прошлом месяце, на Сортировке, с горки пустой вагон сорвался и покатился прямиком навстречу электричке. В последний момент каким-то чудом переключилась стрелка, и вагон ударился в стоящую на запасном пути цистерну с бензином.

– Бабахнуло? – ахнул Юрка.

– Нет. Выдержала удар цистерна. Так что – дважды повезло.

– А чего тогда неприятности? Радоваться надо.

– Вот и мы поначалу радовались, – согласился Всеволод. – Но потом проверки, следствие… Стрелочника-то обязательно сыскать должны.

– Какого стрелочника? Дядю Федю?

– Почему дядю?.. Ах, вот ты о чем! Нет, дядя Федя – он на станции Лигово служит. В данном случае «стрелочник» – фигуральное выражение: человек, пускай и случайный, на которого можно все свалить. А в идеале таковых должно быть несколько. Группа. Устойчивая группа с предварительным умыслом.

– С умыслом – это как? – не понял сын. – И как это случайный? Совсем-совсем любой? Даже ты?

– Не волнуйся, все-таки не настолько случайный… Юрий, а тебе в шлеме не жарко весь день ходить?

– Не-а. Пап, я вот раньше хотел, когда вырасту, как ты, на железной дороге работать. Но теперь думаю: может, мне лучше танкистом стать? Как Крючков в «Трактористах»?

– Даже не знаю, что тебе и ответить. Во-первых, к тому времени много воды утечет. А во-вторых… неважно, какую профессию выберешь. Главное – человеком стать.

– Я ведь и так уже человек? Ноги, руки, голова? Всё как у всех.

– Ноги, руки. По твоему определению получается, что, раз я без руки, так теперь уже и не вполне человек? Так, что ли?

– Я не то хотел сказать, – запротестовал Юрка. – Просто…

– В том-то и дело, сын. В этой жизни на самом деле всё очень даже не просто.

– Пап!

– Аюшки?

– Помнишь, когда вы с дедом Гилем, с дядей Володей и еще с Самариным на кухне курили, я за конфетами для девчонок заходил?

– Честно говоря, не помню. Допустим. И что?

– Я слышал, как вы про войну говорили. Что она скоро начнется.

– Хм… Но, согласись, подслушивать чужие взрослые разговоры – это не комильфо?

– Случайно получилось. Честное слово.

– Верю. А к чему ты вспомнил?

– Просто жаль, что не успею. Получается, пока подрасту, она уже кончится, война-то. Обидно.

– Ах, вот ты о чем! Не переживай, Юрка. Уж чего-чего, а эдакого барахла на много поколений вперед хватит.

– Ты так думаешь?

– Убежден, – подтвердил Алексеев-старший. И, помрачнев лицом, добавил: – И это как раз тот редкий случай, когда мне бы очень хотелось оказаться неправым.

– Ага, неправым! Сам-то небось повоевать успел. Еще и добровольцем. А ведь тогда совсем другая война была.

– Почему другая? Все войны одинаковы.

– Та была империалистическая, а значит – несправедливая.

Всеволод покачал головой. Заговорил отрешенно, бесстрастно:

– Запомни, сын: война и справедливость – понятия взаимоисключающие. Точно так же, как не могут быть справедливыми или несправедливыми болезнь или смерть.

– Так ведь…

– Не перебивай! И еще одно: меня всегда очень коробит, когда я слышу фразу «прошел войну».

– Почему?

– Потому что войну нельзя пройти! Она – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего не дано.

– А как же герои? – негодующе возмутился Алексеев-младший. – Чапаев, Котовский, Пархоменко? Буденный? Что ж, по-твоему, Семен Михайлович не герой? Его всего-навсего… выплюнули? Слюной, что ли?

– Герои, сын, они, в основном, в книжках и в фильмах обретаются. Безусловно, герои нужны. Хотя бы для того, чтоб, когда деваться некуда, люди уходили на войну. Но вот в самой войне ничего героического нет.

– А что же там, по-твоему, есть? – с вызовом спросил Юрка.

– А есть там, в первую очередь, Грязь. Как в натуральном виде – в болотной жиже, вшах и кровавом поносе, – так и грязь в душах человеческих. В их мыслях, в поступках… Это только в книжках герой не стреляет в безоружного и в спину. На войне настоящей о высоких материях не задумываются. Хочешь выжить – будешь стрелять…

Наблюдая за реакцией сына на свои слова, не привыкший по жизни лицемерить и врать Всеволод с болью обнаружил, что декларируемые им истины болезненно задевают и ранят Юрку, напрочь разрушая привычную картину детского мировосприятия.

Но тут, по счастью, заявилось спасение в образе и подобии Оленьки.

Которая в пылу их жаркого спора, оказывается, незаметно просочилась на кухню и теперь смотрела на мужчин с выражением суровой укоризны:

– Вот вы тут сидите и ругаетесь. А я, между прочим, кушать хочу. Сильно хочу.

Всеволод бросил благодарный взгляд на дочку и преувеличенно бодро констатировал:

– Братцы-кролики! Похоже, мама плотно подзадерживается. А потому я вынужден взять командование по кухне на себя. Объявляю мобилизационный приказ: Юрий!

– Я, – кисло отозвался Алексеев-младший.

– Чистить картошку.

– Есть.

– Ольга!

– И я тут.

– Мыть огурцы.

– Ур-ааа! Ой, я тоже хотела сказать «есть». Только вы мне мыльце дайте, а то мне самой не достать.

– А мыло-то тебе зачем?

– А чтоб чистые-пречистые были!

…А через два дня отца арестовали.

Приехали, как водится, ночью.

Ввалились, как водится, беспардонно, грубо.

Не имея на руках ордера на обыск, тем не менее, все равно, «для порядку», сунулись в каждый закуток квартиры, включая детскую.

– Там дети. Они спят, – испуганно умоляюще пояснила мать.

– Вот щас поглядим: дети там или, может, кто еще?

– Вам же русским языком объяснили: это детская комната!

– А вам, Алексеев, не менее русским языком сказали: собирайтесь. Черняев, проследи там…