Мышиное счастье

— Специальность непрестижная — хлебопёки.

— И получаем мало.

— Мы вроде как полудеревенские.

Петельников обрадовался — разговор пошёл. Но тот лёгкий трёп, который давался ему шутя и частенько приводил к цели, вроде бы свернул на другие, серьёзные колеи.

— Красавицы, а не сами ли виноваты?

Они не нашлись с ответом, потому что ждали сочувствия, ждали других слов, к которым привыкли: мужчин рождается меньше, мужчины идут в армию, мужчины пьют… Этот же милиционер с твёрдым и открытым лицом, аппетитно уминающий калачи, вдруг подбросил им сомнение, которое тайно живёт в каждом и лишь ждёт вот таких неожиданных слов.

— А чем виноваты? — всё-таки спросила одна, та, которая с мучнистыми бровками.

Инспектор ответил вопросом, обратившись к первой, ближайшей:

— Каким спортом занимаетесь? Бадминтон, теннис, турпоходы?

Она испуганно оглядела подруг. Но инспектор уже спрашивал вторую:

— Сколько книг прочитываете в месяц? Есть своя библиотека?

И она не ответила — растерялась ли, читанные ли книги подсчитывала.

— Какую общественную работу ведёте, а? — спросил он третью.

Она пожала плечами.

— Концерты, филармония, выставки, поэтические вечера?

— Далеко ездить, — отозвалась четвёртая.

— Чем вы увлекаетесь? Кактусы, летающие тарелки, макраме, наскальная живопись или каратэ?

Пятая промолчала, уже догадавшись, что на эти вопросы отвечать не обязательно.

— Девочки, да вам не замуж идти, а пора топать в клуб «Кому за тридцать», — заключил инспектор.

Та, которая с мучнистыми бровками, засмеялась так, что на столе вздрогнули калачи. И все ответно улыбнулись.

— Они активные, — заступилась шестая.

— Активные? — громко удивился инспектор. — Я тут полдня хожу, а они молчат.

Девушки, как по команде, взялись за чашки и утопили в них взгляды. Стало тихо — лишь урчал самовар. И от тишины сделалось вроде бы ещё белее.

— Вот и вся активность, — усмехнулся инспектор.

— Директор-то человек хороший, — вздохнула старшая.

— Поэтому можно жечь хлеб?

— Мы не жжём, — она поджала губы.

— А кто жжёт?

— Ой, девочки, нам пора, — всполошилась старшая. — А вы ещё попейте…

Они воробьиной стайкой выпорхнули из комнаты. Инспектор пододвинул к себе блюдо с калачами — он ещё попьёт.

Петельников не ждал откровенного разговора за чашкой чая, но и не ждал такого дружного противостояния. Он не сомневался в конечном успехе, — злило ненужное упорство. Неужели эти девушки не понимают, что горы сожжённого хлеба не утаишь? И неужели им не жаль своей работы?

Инспектор остервенело взялся за третий калач — он отомстит этим девицам, съев всё это блюдо. Да ведь они напекут новых…

В чайную комнату влетела с запоздалой сердитостью мучнистобровая девушка:

— А вы зато обжора!

И выпрыгнула за дверь, оставив инспектора наедине с калачами.

Печёным хлебом кормят скот. Голуби в городах прыгают по накрошенному хлебу. В мусорных бачках торчат окаменевшие батоны. В столовых искромсанного и недоеденного хлеба столько, что хватило бы ещё на одну столовую. Школьники бросаются кусками, а то и сыграют буханкой в футбол. Вот и хлебозавод сжигает…

Показать бы это мужику восемнадцатого, девятнадцатого века. Дореволюционному мужику показать, людям гражданской войны и Отечественной показать бы.

Почему же так? Сыты? Голодный человек хлеб не выбросит. Но есть, по-моему, и другая причина.

Раньше к производству хлеба была причастна основная масса народа. Теперь же им занимается лишь часть общества, меньшая.

Раньше мужик пахал земельку, идя по ней ногами своими. Сеял, жал, молотил цепами, да с лошадкой. Хлеб пёк сам, баба его пекла, предвкушая первую хрустящую корочку…

Теперь тракторист пашет сидя — тоже работа нелёгкая, но он имеет дело с трактором, а не с землёй; он высоко, он над ней. Убирает на комбайне — тоже руки заняты не снопами, а рычагами, тоже сидит высоко. Мелют зерно на мельнице — всё механизировано, лишь кнопки нажимай. Ну, а как пекут, я видел — поточная линия, электропечи, кнопки, рубильники. Выходит, что производство хлеба как бы отделилось от человека.

Раньше хлеб был полит жарким потом. Может, поэтому его и ценили? Теперь его добывают индустриальным способом. Может, поэтому и не ценят?

В кухоньке вроде бы всё было: шкаф-пенал, столик, полки, плита… Даже люстра. И всё же кухонька выглядела захудалой. Мебель была собрана из разных гарнитуров. Пенал облупился. Старомодная чёрная плита от времени как-то заиндевела. На давно не крашенных стенах желтели пятна и пятнышки. Люстра, похожая на старинный бубен, светила тускло и масленисто.

Та женщина, которая была на приёме у директора хлебозавода, стояла возле окна. Пепельные волосы, бледное лицо и линялый халат сливались в одну затушёванную серым фигуру. Может быть, только глаза выделялись непокорной силой.

На столе лежала тугая пачка зелёного лука. Свежие огурцы были насыпаны, как просыпаны. Серая крупная соль поблёскивала в большой деревянной чашке. Буханка ржаного хлеба, нетронутая и нерезаная, забыто покоилась в стороне. А в центре стола гордо стояла бутылка водки, как церковь посреди изб.

Башаев, с красным отяжелевшим лицом, бессмысленно спросил:

— Тебе налить?

— Ещё чего… И сам бы не пил.

— А почему?

— До хорошего не доведёт.

— Кто спешит к бутылке, тот спешит к могилке, — ухмыльнулся Башаев.

— Вот именно.

— С водочкой дружить — за решётку угодить.

Он залпом выпил полстакана и хрустнул огурцом так, словно раскусил грецкий орех. Лук жевал уже медленно, вроде бы прислушиваясь к его горькому вкусу.

— Тучи собираются на горизонте, — туманно сообщил он.

— Что?

— К следователю меня таскали.

— За что?

— За дурь мою.

Новую порцию водки налил он рывком и выпил махом, остервенело. Огурец средней величины полетел в рот и тоже хрустел там звонко и пусто.

— Ну и чем кончилось? — вяло спросила она.

— Отпустил, доказательств у него ни хрена нету.

— Доказательств-то… насчёт чего?

— А это не твоего ума дело.

— Тогда к чему затеваешь разговор? — спросила она так, что можно было и не отвечать.

Башаев и не ответил. Его лицо, и прежде красное, теперь прямо-таки набухло кровью, доказывая, что эта бутылка сегодня не первая. Волосы, курчавые и крепкие, влажно обмякли. И без того маленькие глаза вовсе пропали, как провалились в череп.

— Значит, пьёшь с радости? — усмехнулась она.

— На свои пью.

— Мог бы пить в другом месте.

— А у меня вопросик есть…

Он взял бутылку и глянул на свет — сколько там осталось? То ли в стекле была синева, то ли водка какой-то особой чистоты, но жидкость показалась голубоватой. Башаев вылил её в стакан и выцедил с неожиданной гримасой.

— Всё, отстрелялся.

— Вопросик-то какой? — заинтересовалась женщина.

— Тебя видели на хлебозаводе…

— Ну и что?

— Зачем приходила?

— А ты мне кто, чтобы допрашивать?

— Вынюхивала?

— Выпил? И прощай…

Оказывается, глаза у Башаева не исчезли бесследно — от злости они появились вновь и смотрели на женщину с тем голубоватым огнём, которым светилась выпитая водка.

— Мужу яму роешь?

— Не твоё дело…

— Смотри не попади в эту яму вместе с ним.

— Уходи!

— Я-то уйду, а ты спи-спи да и проснись.

— Что-что?

— Проснись глянуть, не тянется ли к твоему горлу костлявая ручонка…

И Башаев расхохотался смехом, на который всё в кухоньке отозвалось звоном и дребезжанием.

— А ну пошёл прочь! — крикнула женщина.

Он поднялся неожиданно легко, пробежал и тут же хлопнул дверью в передней. Женщина исступлённо схватила пустую бутылку и запустила вслед. Бутылка ударилась о косяк и разлетелась на крупные голубоватые осколки.