Мышиное счастье

За окном слепла мокрая ночь, бесшумная, на той своей грани, когда старый день угомонился, а новый ещё не пришёл. Рябинин заварил чай…

Дело о хлебе двигалось споро. За несколько дней они отыскали одного преступника и поняли механизм хищения. Осталось найти соучастников, и расследование повернёт в спокойное русло экспертиз, ревизий, подсчётов, уточнений… Отчего же он проснулся и в одинокой тиши пьёт одинокий чай?

Объяснение этого беспокойства пришло сразу, да оно никуда и не уходило. Допрос технолога… Что-то тогда задело его подступающим прозрением. Подступающим, которое так и не подступило. Что-то она сказала очень важное, тогда им не записанное, как ненужный пустяк. Но без этого пустяка механизм хищения был неполон. Неужели из-за него, из-за пустяка, он и проснулся?

Телефонный звонок, обычно его пугавший, как пугают все ночные звонки, протрещал почти жданно. Он выбежал в переднюю, схватил трубку и глухо спросил:

— Да?

— Ты прав, Сергей, — весело согласился Петельников, будто они только что расстались и за окном не стояла осенняя ночь. — Хлеб принесли.

— Жжёный?

— Жжёный. Башаев.

Всё последнее время рябининский мозг, как выключенный счётчик с застывшими цифрами, держал одну мысль: хлеб горел и при механике. Рябинин сидел в своём кабинете, ехал домой в троллейбусе, ужинал, говорил с женой, шутил с дочкой… А слова технолога стояли перед ним незатухающей рекламой. За этими словами он видел какой-то иной, таинственный смысл, который ему никак не давался, как мудрёная шифровка.

— Где Башаев?

— Сидит передо мной, чихает. Пьян в пастилу.

— Я буду как можно раньше…

Рябинин выпил вторую чашку огненного чая, разгулявшись окончательно. Но всё-таки он пошёл спать, чтобы завтра находиться в силах, нужных для важного допроса. Он ворочался, вздыхал и тёр уже небритый, утренний подбородок. И засыпая, увидел огненные рекламные слова, побежавшие в меркнувшем сознании: хлеб-горел-только-при-механике…

Инспектор вошёл в кабинет энергично и свежо: выбрит до блеска, рубашка с галстучком светятся, волосы после душа ещё влажные… А ведь тоже по ночам не спит.

— Слушай диагноз, — сказал Петельников, прищуриваясь. — Вечером пил чай, ночью пил чай, утром пил чай, днём пил чай. Мышцы не напрягал, пешком не ходил, трусцой не бегал. Так?

— А ты кофий дегтярный пил, — вяло огрызнулся Рябинин.

— Я пробежал три километра, полчаса работал с гирей, принял душ и выпил бутылку сока.

Распахнув свой широкий светлый плащ, инспектор обдал следователя запахом осени и хорошего одеколона. План их работы нарушился — утром Башаева пришлось всё-таки отправить в вытрезвитель. Но время прошло с пользой, ибо инспектор сделал обыски в квартире Башаева и на его рабочем месте — в боксе были найдены несколько буханок хлеба, горелые корки и паяльная лампа. Теперь они ждали водителя, которого везли в прокуратуру протрезвлённого.

— Как там директор? — спросил Рябинин.

— Сидит у себя в кабинете.

— Интересно, зачем?

— Размышляет.

— О стиле своей работы?

— По-моему, он заурядный лодырь, — усмехнулся инспектор.

— Думаю, что лени, как таковой, не существует. Ты можешь себе представить человека, лежащего весь день на диване? По-моему, лень — это когда человек делает не то, что надо. Вроде бы работает, а по существу пустоделанье. Директор-то ходит на завод, руководит, издаёт приказы…

Рябинин поискал глазами чистую бумагу. Для дневника была бы хорошая мысль. Так… «Почти нет людей, которые ничего не делают, но полно людей, которые делают кое-что».

— Всё от воли, — коротко бросил инспектор.

— Всё от ума.

— Твой ум без воли — что бульдозер без солярки.

— А твоя воля без ума — что твой бульдозер без водителя.

— Нет людей, не понимающих своих поступков. Башаев знает, что керосинить плохо. Директор Гнездилов знает, что ни чёрта не делает. А ничего не меняют. Воли у них нет. Миром правит воля…

Зазвонил телефон. Рябинин поднял трубку нехотя, ибо у него было возражение против элементарной воли в защиту многогранного ума.

— Слушаю.

— Сергей Георгиевич, эксперт говорит. Всю автоматику, все агрегаты мы проверили до винтика. Будем готовить заключение.

— Ну, а на словах?

— Линии и печи работают как часы.

— И не было поломок?

— Следов серьёзного ремонта мы не обнаружили.

— Значит, хлеб гореть не мог?

— Только в порядке исключения.

— Механика подключили к экспертизе?

— Его нет на заводе.

— А где же он?

— Никто не знает…

Рябинин положил трубку и глянул на инспектора удивлённо — почему он сидит? Почему не срывается с места и не едет за механиком?

— Говоришь, воля? А я вот тебе сообщу вывод ума — хлеб никогда не горел, а…

Распахнутая дверь оборвала следователя на полуслове, на полуфразе — привезли Башаева. Рябинин опять увидел перед собой узкий лоб, красное лицо и курчавые волосы. Башаев щурился, словно отвык от белого света.

— Не понимаю, как можно допиться до такого образа жизни, — тихо сказал Рябинин.

— Наоборот, — сразу отозвался Башаев.

— Что наоборот?

— У меня не образ жизни от пьянства, а пьянство от образа жизни.

— Загадочно, — решил инспектор.

— Никакой загадки. Жизнь-то моя что? В детстве бедность да голод. Война. Потом опять голод. А потом вкалывал, как автомат. И что имею? Шоферюга чистой воды.

— И поэтому надо пить? — брезгливо спросил Рябинин.

— Да я в своей жизни ничего слаще водки и не видел. Должна быть у человека радость?

— Какая же от неё радость?

— Меня не обманете.

— А в чём я вас обманываю? — не понял Рябинин.

— Кто водочку любит, тот жизнь свою губит. Так, что ли?

— А разве не так? — спросил Рябинин.

— Ну да, — усмехнулся водитель. — Мозг от неё сохнет, печень распухает, нос синеет, а жена уходит. Будто сами не остаканиваетесь.

— Башаев, да у тебя от водки глаза синим огнём светятся, — вмешался инспектор.

— А почему же люди её пьют? Дураки, что ли? Трепачи вы, ребята. Водка-то вливается в человека, что святая вода. Скажем, едет в своей машине большой человек. Смотрю я на него и дистанцию чувствую. А выпил грамм триста — и тоже себя большим человеком осознал и как бы прибыл к его компании. Учёный сидит, допустим, академик — всё у него есть, а у меня ничего. Принял я водочки. И я академик, и у меня всё есть, и я очки натянул в импортной оправе. Женщина идёт, красавица в мехах, которая на меня и не глянет. А я выпью. И вроде бы мы идём рядом, я тоже нюхаю её французский одеколон и поглаживаю её сибирский мех. Что там женщина… Космонавт полетел в ракете. Вы, ребята, только глянете, вослед. А я выпью — и там кувыркаюсь, интервью говорю, куриный суп из тубиков давлю. Народы приветствую.

— Как же вы работаете? — ужаснулся Рябинин.

— Кручу себе баранку и кручу.

Башаев говорил охотно и спокойно, как человек, скинувший с плеч надоевший груз. Рябинин знал это состояние людей, очистивших свою совесть. Но водитель не был похож на каявшегося преступника — слишком уж беспечен и болтлив. Видимо, бродили в нём остатки алкоголя.

— Ну, а работа нравится? — спросил Рябинин.

— Как вчерашнее молоко.

— Есть же у вас какие-то цели, увлечения? — Про свои увлечения я поведал.

— Может быть, интересуетесь женщинами, семьёй, детьми?

— Только щенком одним интересуюсь.

— Каким щенком?

— От второй жены, скоро в школу пойдёт…

— Башаев, в конце концов есть же у вас какие-то желания, не связанные с водкой?

— Есть, — улыбнулся он сухими губами. — Приходить бы на работу, вставать у кассы, глядеть в ведомость, находить свою фамилию, расписываться и получать деньги. И так ежедневно.

— Неплохо задумано, — согласился инспектор, который скучал, ожидая главного разговора.

— Глупая мечта, — буркнул Рябинин.

— Не глупая. Пусть эти деньжата пришлось бы сдать. А удовольствие-то человеку стопроцентное…