Аффект

Рябинин взялся за телефон. На станции «скорой помощи» ему назвали фамилию врача, но тот сегодня не работал — отдыхал после дежурства. Его можно было вызвать из дому. Рябинин знал, как дежурить по ночам. И знал, каков после них дневной сон. Он дыхнул на очки, медленно их протёр и решил перенести вызов на завтра.

Но на следующий день врач дежурил, раскатывая по городу на машине и пугая пешеходов сиреной. Станция «скорой помощи» связалась с ним по рации, и он обещал заскочить в прокуратуру. Рябинин его ждал как-то неопределённо, не очень, потому что задумал этот допрос, скорее всего, для очистки совести — вдруг тот что-нибудь видел.

К вечеру, когда Рябинин перестал о нём думать и устало посмотрел на часы, в кабинет вошёл белый человек: белый халат, белая шапочка, белёсые усики и даже очковая оправа была из светлого металла. Врач тоже устало посмотрел на часы и сел к столу.

— Здравствуйте. По поводу какого-нибудь вызова? — спросил он.

— Да, вы не так давно ездили в аэропорт. Здравствуйте.

— A-а, припоминаю. Что вас интересует?

Рябинин решил не спрашивать сразу о том, что его интересовало: деталь, вырванная из цепи событий, могла и не вспомниться, но она вспомнится, когда свидетель поднимет в памяти всю цепь.

— Что был за вызов?

Врач мельком глянул в окно — там его ждала машина «скорой помощи» с невыключенным мотором.

— Расскажите коротко, — добавил Рябинин, перехватив его взгляд.

— Та-ак, — начал он медленно вспоминать, — был вызов в зал ожидания аэропорта на сердце. Или обморок. Действительно, день был очень жаркий, а зал современный, из стекла и металла. Когда мы приехали, женщину уже перенесли в дежурку.

— Что с ней оказалось?

— По-моему, у неё были тошнота, сердцебиение, кратковременная гипоксемия… Можно посмотреть в документах. Сначала я хотел её госпитализировать. Потом заподозрил беременность. Она подтвердила, быстро оправилась и при мне встала на ноги. Типичный токсикоз беременности.

— Сколько вы там пробыли?

— Ну, минут двадцать.

— Меня вот что интересует, — начал Рябинин. — Когда вы уходили из зала ожидания, не заметили одну пару?

— Там много было пар, — перебил врач.

— Эта заметная.

— Если опишете, — вяло предложил он, видимо, только из вежливости.

Врач ничего не видел — Рябинин уже знал это. Если бы видел, то при упоминании о парочках его мысль сразу бы насторожилась и описания внешности ему бы не потребовалось. Но Рябинин мог описать: не Вересова, одежду которого он не знал, а жену, Пиониху, по её последнему письму:

— Она высокая пышногрудая блондинка в парике, в ярком красном платье.

Врач хотел глянуть в окно на свою машину — уже вёл туда взгляд по стене, но вдруг дрогнул головой, замер на какой-то точке, словно этот взгляд зацепился за гвоздик, где постоял, и быстро вернулся на лицо следователя. Теперь Рябинин увидел в его глазах удивление, которое сняло всякую усталость. Врач помолчал и тихо произнёс, будто не веря своим словам:

— У блондинки в красном платье и был токсикоз. Про неё я и рассказывал…

Рябинин оторопело разглядывал свидетеля. Ослышался? Нет, не ослышался, а совпадение — мало ли беременных женщин в красных платьях падают в обморок.

— Женщина была… одна?

— Нет, возле дежурки стоял её муж.

— Откуда узнали, что муж?

— Ну… по его поведению. Загорелый, а побледнел, как мой халат.

— И что вы ему сказали? — быстро спросил Рябинин, убирая со стола свои заёрзавшие руки.

— Сказал, что будет, видимо, мальчик.

14

Следствие подошло к концу. Осталось предъявить обвинение или прекратить дело.

Врача «скорой помощи» Рябинин допрашивал во вторник. Прошло три рабочих дня, потом два выходных прошло — целая вереница минут и часов. Был уже понедельник, хороший яркий день с тёплым ветерком, который добродушно бежал по. машинам, домам и лицам прохожих, словно умывал их парным молоком. На той стороне проспекта в ряду тополей стояла берёзка, и Рябинин вдруг увидел, что в ярком солнце она вовсе не зелёная, а зеленовато-белёсая, почти серебристая — ветер ли так переворачивал листья обратной стороной, пыль ли её припорошила, или такой вид берёзы…

Время со вторника прошло, но Рябинина не покидало чувство случившейся беды. Оно сидело в нём все эти дни, сидело тихо на людях и ощутимо затлевало в одиночестве. Тогда Рябинин автоматически перебирал в памяти родных и друзей, но ничего ни с кем не случилось. Он хитрил — ведь знал, что с ними всё в порядке, а начинал о них думать только для того, чтобы потихоньку, исподтишка успокоить себя вечно мещанской мыслью о своей рубашке, которая ближе к телу. Или хатой, которая всегда с краю. Ни у Рябинина, ни у его близких беды не случилось — она случилась у Вересова.

Рябинин никогда не ставил себя на место счастливых, считая это каким-то кощунством. Но на место несчастных ставил. Если бы он вот так же приехал из двухгодичной отлучки и узнал бы в аэропорту, что его Лида… Его-то Лида? Господи, вот уж недопустимое кощунство. Такого и в бреду не представить. И всё-таки он холодел от одного только намёка.

Сначала Рябинин не понял, почему Марина Вересова не утаила беременность, но врач объяснил просто: боялась, что её отправят в больницу, и тогда скрыть от мужа стало бы труднее. А врача, который решил сделать приятное мужу, предупредить не успела. Вот почему она не обиделась и приняла этот удар как должное. И вот почему её письма показались ему суховатыми, похожими на отчёты ума, а не порывы сердца.

Рябинин отошёл от окна, сел за стол и задумчиво сцепил руки — ему не работалось.

В дверь постучали.

— Да-да!

Вошла женщина в сером невзрачном плаще. Вот оно что… Рябинин расцепил руки и зашелестел бумагами; не ждал её и не успел решить, как с ней вести разговор; не успел выбрать ту маску, которую мы надеваем на лицо при встрече с человеком. Но у следователя всегда есть под рукой запасная маска — бесстрастная.

Вересова изменилась. Что-то в ней пропало яркое, как пропадает цвет в полинявшей ткани. Не было янтарных бус. Лицо не казалось таким уж белым, или она меньше положила пудры. Заметно сутулилась, и сейчас бы Рябинин не постеснялся встать рядом — вроде бы они уравнялись в росте. Парика, главное, не было. Кудлатого парика, который раньше лежал на голове, как густая тополиная крона.

— Я вас слушаю, — сказал Рябинин.

Ему предстояло её вызвать и допрашивать по вновь открывшимся обстоятельствам — тогда бы первый вопрос задал он. Но Вересова пришла сама, и Рябинин хотел знать — зачем.

— Дело ещё не закончено? — спросила она тусклым голосом, каким говорят о пустяках, например, о погоде.

— Нет, следствие продолжается.

Рябинин ждал, потому что она пришла не за этим.

— Его будут судить?

— Пока не знаю.

Но она пришла и не за этим; другой был у неё вопрос, который стягивал лицо каким-то напряжённым недоумением. Может, выяснить, не узнал ли следователь про «скорую помощь»?

— Я всё знаю, — прямо сказал он.

Вересову мгновенно захлестнул жар, как показалось Рябинину, откуда-то снизу, словно под столом на секунду приоткрыли клокочущую печь. Он впервые видел такую быструю эмоциональную реакцию. Она буквально горела — вот теперь Пиониха, истинная Пиониха. Но жар так же стремительно и опал — как скатился. Нет, она пришла узнать не это — краска с лица исчезла, оставив недоумение.

— Я стеснялась рассказать, — тихо произнесла Вересова, разглядывая стол.

Естественно, такое не каждому скажешь — даже следователю. Но зачем она пришла?

— Бога ведь нет? — неожиданно спросила она и, заметив улыбку следователя, торопливо добавила: — Знаю, что нет. Как же тогда это объяснить…

— Что объяснить?

— Сотрудницу он спас из воды как раз в тот день…

— В какой день?

Она замялась, не находя слов для объяснения того Дня. Рябинин ждал — вот зачем пришла Вересова.

— В который я совершила тот поступок, — невнятно выговорила она.