Избранное

Но дверь открылась, и несоразмерная мужская пара как бы втиснулась в палату — молодой и худой, пожилой и грузный.

8

Семен Семеныч Гузь и Серега, веселый человек. Подошли ко мне чуть не на цыпочках, встали и глядят, как на икону. У кладовщика лицо расстроенное и почти плаксивое — я таким его и не видел. У Сереги морда смурная, хотя я рассказывал в свое время ему байку о негожести быть смурным.

— Что вы, братцы, приуныли, или песни позабыли? Садитесь.

Серега-то сел спокойно, а Гузь руками всплеснул и плюхнулся на стул так, что того и гляди падет сейчас на колени и запричитает, как моя Мария. Вот он как меня любил. Это только цветочки, а ягодки впереди.

В буквальном смысле. Разворачивает Серега бумагу, а в ней цветы-цветочки, забыл их название, длинное и нечленораздельное, — осанистые, цвета бордо, пять рублей штучка. Открывает Семен Семеныч дипломатический чемоданчик и достает ягоды — клубнику. Это осенью-то. Из Африки, что ли, выписал? Да чего не сделаешь для любимого грузчика.

Но любовь еще не кончилась. Серега достает из-за не поймешь откуда коробку конфет — видать, дорогие, поскольку на ней писаны золотом три богатыря. А Гузь из того же дипломатического чемодана выволакивает за лапы пару жареных цыплят — румяных, с корочкой, по рубль пять. Когда сырые.

— Тебе надо поправляться, Николай Фадеич.

— Ешь, Фадеич, — от сердца добавил Серега.

— Может, еще чего принести? — забеспокоился кладовщик.

— На выпивку — рассола, на закуску — солидола, — попросил я.

— Могу и выпивку организовать под видом сока, — загорелся Серега.

— Я тебе дам! — осек его Семен Семеныч.

От таких забот вспучило живот. Чудеса в решете, а горшочек сбоку. Ведь этот самый Гузь послал Вячика вослед, чтобы тот порешил меня! А теперь жареных цыплаков принес для поправки. Неужели он мечтает, что я этих птиц съем? Да они у меня колом встанут в горле.

Частицы и античастицы… Или, как говорит капитан, лопа и антилопа. Так вот он передо мной, античеловек. Попросту — нелюдь. Никогда не поверю, что хороший человек пойдет на преступление. Подлецы их совершают, подлецы. Коли не было бы подлецов, не было бы и преступлений. И когда я слышу, что, мол, преступник исправился, то понимаю так: подлец стал хорошим человеком. А не стал — то жди от него сюрпризов.

Однако виду отрицательного не подаю, чтобы не спугнуть. Поскольку капитану обещал. И даже улыбаюсь душевно, как заправская бортпроводница.

— Больно? — спросил Серега, вглядываясь в мою личность.

— Да нет.

— Морщишься…

— Это такая улыбка, — пояснил я.

— Николай Фадеич, — вмешался Гузь, — прости меня великодушно.

— За что?

— За это дурацкое пальто.

— Что было, то прошло, а что будет, не пришло.

— Не разглядел я преступника.

— Так он им таки оказался? — бросил я пробную фишку.

— Одних пальто более сотни вынес, — обидчиво сложил губы в трубочку Семен Семеныч.

— Эк варнак! Так и долбанул меня он?

— Кому же еще? — опять всплеснул руками кладовщик, отчего его жидкие щеки тоже как бы всплеснулись.

Серега поставил цветы в банку из-под съеденных капитаном огурчиков, весело усмехнулся и бросил мне с легкостью:

— Фадеич, я тебя предупреждал.

— А коли бы убийство затевали, ты бы тоже предупреждением отделался? — вскипел я из-за его легкости.

— Николай Фадеич, тебе волнение противопоказано, — проворковал Гузь.

— А ты сказал, что затеваешь? — вроде бы обиделся от упрека Серега. — Один решил все обтяпать. На Славку, как на медведя, в одиночку ходить нельзя.

Тут он прав. Ни ему не поведал своих планов, ни милиции. А и не прав — Гузю говорил. Но Гузь не в счет, поскольку он Вячиков напарник. Посмотрел я на кладовщика пристальнее, чтобы достать взглядом его поганую душу… И не достал. Душа ведь принадлежит ко второй сущности, а коли ее мало — потопла она под первой сущностью. Бывают люди, встречал я, у которых вторая сущность как лампа внутри, — светились они зовущим огнем. Посмотрел я на кладовщика пристально…

И мурашки с чесоткой пошли по моему телу от дикого нетерпения. Сидит передо мной гидра ползучая, а ни сказать, ни доказать, ни курчонком жареным огреть. И то: как наш последний молчаливый разговор к протоколу пришпилить? Нет, не сгодился бы я в сотрудники уголовного розыска, — нервишки не те.

И переключился на Серегу:

— Неужель прежде никогда не бывал у Вячика дома?

— Не приглашал.

— Выпивали небось?

— Раздавим емкость в заведении — и разбежались.

— Откуда же знал о его папаше, болезнях и тому подобном?

— С его слов.

— Николай Фадеич, тебе волнение противопоказано, — повторил Гузь.

И то: пусть теперь капитан волнуется и выспрашивает. А мое дело сделано — башка подставлена; мое дело теперь — болеть да трескать неуемные харчи. Да рассказывать соседу бесконечную байку про мои приключения.

— Николай Фадеич, — грустно и как-то сомнительно начал Гузь, — у меня просьбица…

— Чтобы я не волновался?

— Это само собой. А просьбица… Не говорите следователям, что меня предупреждали о Коршунке. А то они могут не так понять…

— Вполне могут, — не утерпел я от злорадства.

— А? — переспросил тревожно Гузь.

— Ваша прось-бица не стоит выеденного яйца, — успокоил я Семена Семеныча.

— Поправляйся, Николай Фадеич. Ждем на складе, — попрощался Гузь.

— Будь здоров, Фадеич. Выполняй процедуры.

— Ага, не груби врачу, сдавай мочу.

Они встали и потоптались, неуверенные, можно ли больному пожать руку. Я пошел им навстречу и протянул свои пять. Между прочим, первому Гузю — вот каким я стал двуличным, да что не сделаешь ради капитана. Семен Семеныч мою руку в своей волосатой тряс долго, но ласково и трубочку губами сложил — на этот раз в знак особой любви. Ну, я ему тоже тихонько губами чмокнул, наподобие воздушного поцелуя.

Серега мою ладошку сжал быстро и сильно, без скидки на постельный режим. Да, видать, вполсилы действовал — крепкий парень. Я оглядел его пятерню, считай, с мужеской завистью…

Не то боль черепная меня дернула, не то мысль осколком мозги прошила… Только тихонько застонал я, почти неслышно, как бы для себя, а палата белая стала еще белей, а эти два человека стали еще черней. Вздохнул я и моргнул, сгоняя с глаз туманные бельмы, — в себя приходил.

— Николай Фадеич, плохо тебе? — Гузь все приметил.

— Эх, ребята, никогда мне не было так хорошо…

— Отчего же? — все Семен Семеныч спрашивает, удивившись.

И то: мужик махонький лежит и народ честной смешит. Мужик махонький лежит без образования, без должностей, от родной бригады отстраненный, со склада выгнанный, по маковке стукнутый, забинтованный… И якобы ему очень хорошо.

— А хорошо, ребята, оттого, что сегодня я счастливый.

Они переглянулись и на меня вновь смотрят — ждут толкования.

— Счастье-то в людской любви. В друзьях, к примеру. А показалось мне, что одним другом у меня прибыло.

— Нас двое, Фадеич, — указал на ошибку в счете Серега.

— А я про капитана Петельникова говорю.

— Ну, какие вы друзья… — усмехнулся Гузь.

— У нас с ним подобные взгляды на античастицы и на антилопы.

— Что-то непонятное бормочет, — сказал тихонько Серега кладовщику.

— Очень даже понятное. Квар — антиквар, лопа — антилопа, — ответил я.

Мой начальник с моим напарником опять переглянулись. Гузь даже головой пошатал — мол, сбрендил дядя.

— Но главное, ребята, помог я капитану этого Вячика поймать.

— Он разве пойман? — совсем изумился Гузь.

— Пойман, ребята, — заверил я.

Тогда они переглянулись в третий раз согласно, поскольку мой бред не вызывал сомнений. А я еще раз внимательно посмотрел на руку Сереги, на вогнутый ноготь пальца и сказал ему с небывалой теплотой:

— Здравствуй, Вячик!

15

В теплой, хорошо нагретой палате вдруг люто похолодало. Вижу, как Серега хочет улыбнуться, а губы от крещенской стужи не в его власти. И щеки промерзли молочным льдом, как малые озера. Но я тоже, видать, лежу без кровинки.