Избранное

Я схватил мешочек с лещами, поднял их высоко, как бы приглашая всех обозреть, и слащавым голосом засюсюкал:

— Ах какие умные лещики! Видать, с профессорскими мозгами, а не с нашими пустяками…

И швырнул мешочек ему на колени. Профессор вскочил, лещи полетели на пол, но он их наподдал носком зеркального штиблета, отчего мешочек уехал под мою кровать, к банкам. А вот плод ананас докатился аж до третьего больного, который следил за нашей драмой веселыми глазами.

— Болеть-то по-человечески не умеешь, хрен сморщенный!

Профессор вышел из палаты прямо-таки печатным шагом, будто он солдат, а я старшина. В действительности — я рабочий, а он ученый. То есть он знает все на свете, мои же знания в авоську уместятся. Однако соприкасаемся. Видать, единит людей не образование и даже не общие интересы, а к жизни отношение. Плюс похожесть душ. Конечно, мне бы писать книжку не про ход второй сущности, а про профессора. Хотя, коли подумать, это то же самое.

Сосед на локтях стоит от нетерпения:

— Кто он?

— Дружок мой.

— И так рассобачились?..

— Кто?

— Да вы с дружком.

— Ни грамма. Это тебе показалось после сотрясения…

Тут я организовал большой жор из принесенных продуктов. Сосед мой хотя смерти боялся, но лещей уминал и другие продукты за милую душу. Третий тоже ел, хотя и молча. И я закусил. Видать, обо мне милиция заботилась — людей пускали ко мне беспрепятственно.

— Опять к тебе? — обидчиво сказал сосед.

— Это не ко мне, — утешил я.

6

Это к нему, к соседушке. Слава богу, а то и неудобно, — ко мне ходят, а к двум другим ноль внимания.

Женщина лет сорока пяти, чернявенькая, сухопара и высока. Мне, конечно, их не смерить, поскольку он лежит, а она стоит. Но по глазомерной прикидке она повыше будет. Однако для любви что возраст, что рост дело десятое.

Поглядим и послушаем, поскольку соседушка всех моих гостей разглядывал в лупу.

Женщина села на стул и, как положено, принялась выгружать из сумки продукты питания. Меньше, чем мне приволокли, но тоже много. Но меня другое щекотнуло… Ни она ему «Здрасьте!», ни он ей «Привет!». Ни слез, ни поцелуев, ни ахов, ни вздохов. Молчок. И то: не жена, а крем-баба. Или ром-баба. Однако люди по-всякому встречаются, поэтому жду их дальнейших взаимоотношений.

Выложила она снедь, поставила локти на колени, закрепила подбородок на ладонях — и устремила свой чернявый взгляд на лицо соседа. А он свой водянисто-синий положил на ее чернявый. И глядят друг на друга упорно, как гипноз испытывают. А уж что их взгляды выражают, мне отсюда не видать. Ну, думаю, ничего — потерплю.

Тишина в палате, как у рыбы в томате. Я на них гляжу, забинтованный глядит, а они ни гу-гу. Конечно, молчунов я повидал. Был у нас в автопредприятии Петька-Домкрат — ему легче грузовик спиной поддомкратить, чем слово вымолвить. Но сосед мой вроде не молчун, да и встреча ихняя не у телевизора — там ящик говорит.

Она вдруг колыхнулась, открыла какую-то банку и достала не то длинную фрикадельку, не то куцую сардельку… И гляжу это, тянет продукт ко рту, да не к своему, а к соседову. Ну, думаю, нипочем но откроет, поскольку мужчина, да и мои продукты уминал за обе щеки. Открыл-таки. Она, значит, туда ему опустит, он прожует и проглотит. И по новой. Да еще и ртину разевает, наподобие моей аистихи в Тихой Варежке. Не знаю почему, а противно.

Я думал, что мясными изделиями все и обойдется. Ан нет. Потом сок в дело пошел, затем какой-то пирожок, а на самую закуску вылущила она из обертки шоколадную конфетку и опустила ему в клюв, то есть в рот, растуды его в сыроежку!

И все это в тиши — лишь рукава ее шуршат.

Потом они еще посидели, глядя друг на друга с неослабевающим упорством. А затем она собрала кое-какую посуду и ушла, не проронив не то что слова — буквы «а» не сказала. Ни привета никому, ни ответа. И он ей под стать.

Но только это она вышла, как я допер: глухонемая.

— Сосед, ты бы языку ее научился…

— Так она русская.

— Всяким скорым жестам, коли глухонемая.

— Она не глухонемая.

— А чего и; слова не проронили?

Он вздохнул тяжело, как бегемот в ванной:

— Любит она меня.

— Вот бы и поговорили.

— Любовь обходится без разговоров.

Ой ли? Сразу видать, что в нежном вопросе он тумак. Небось думает, что в любовных делах надо действовать. Целоваться, обниматься и тому подобное. Да ведь этим себя не выразишь — это все умеют, поскольку указанные действия имеют международно понятное значение. Поскольку целование, обнимание и тому подобное идет от первой сущности — от плоти то есть. От второй же сущности идут слова, душу обнажающие. Гут чужими не прикроешься — свои нужны. И чуткую женщину словами не проведешь. Не зря все бабы любят слушать про любовь. И пословица есть: женщина любит ушами. Да разве не приятно внимать речам про любовь к тебе?

В одной старинной постановке — но телевизору видел — есть пацан Ромео. Болтлив до невозможности — всю ночь может говорить про свою любовь. А его школьнице нравилось.

— Она тебя любит, а ты ее?

— Тут вопрос путаный, — загрустил он на глазах.

— Так распутай.

Это я зря — у жизни есть узелки, что и со здоровой головой не распутаешь. Но сосед мой, похоже, вознамерился этим делом заняться тотчас. Он огляделся со зверской опаской, как заяц на опушке, и подался ко мне через проходик:

— Обманул я… Не падал на меня контейнер.

— А кто ж на тебя падал?

— Никто.

— Так голова цела?

— Травмирована.

— Кем?

Сосед как-то неуверенно и даже опасливо повел взглядом на дверь, вослед ушедшей. Тут, признаться, и мне стало не по себе. Но все-таки решил уточнить, поскольку того, чего я подумал, быть не могло:

— Она травмировала, что ли?

Сосед кивнул с заметной гординкой. Я бы сел, коли стоял. Какая-то дикая несочетаемость: любовь, прошибленная голова… Я видел чудеса — разбегалися глаза, а от этих сплетен стал смертельно бледен.

— Да как же?

— Ударила по голове.

— Чем?

— Утюгом.

— Электрическим?

— Нет, чугунным, — опять с гордецой отвечено.

— За что?

— Нашла за что…

— Да разве есть такое, за что можно бить но голове? — не утерпел я от звона в голосе.

Сосед засомневался, говорить ли свою тайну. Не тайна нужна, а понимание факта. Я вот лежу: на меня враг напал. Все путем. Поэтому мне не обидно и даже весело. А он от чьей руки нал на больничную койку?

— Она тебе кто? — пристал я.

— Спутница.

— На правах жены?

— На правах друга.

И сосед поехал, поскольку и самому хотелось высказаться — то ли совет получить, то ли себя показать. Есть такие люди — всяк пачкотню себе плюсует.

— Зашел я к ней… А она задает мне провокационный вопрос: «Если бы ты меня любил, то знаешь бы что с тобой стало?» Я, конечно, этим заинтересовался. Она отвечает: «Ты бы такой стал хороший, что выросли бы у тебя крылышки, как у ангела». Я возьми и ответь: «А если бы крылышки, то я бы от тебя улетел к Ритке Кушаньевой…» Тут она утюгом и огрела.

Гляжу, третий, забинтованный, ухмыляется. А мне чего-то обидно. И сам не знаю, почему, на кого и за что. Видать, на природу человеческую.

— Вот и молчу в знак протеста, — заключил сосед.

— Рот, однако, разеваешь.

— А ты бы не простил?

— Без подсказки решай, но я бы не простил.

— Она же от любви.

— Соседушка, когда любишь, то человека гладить рукой охота, а не утюгом.

А не простил бы я не потому, что любви у нее нет, что зверство это, что так далее и в том же направлении… Не по всему не по этому. Любого прощу — бандита, Вячика, дьявола рогатого… Я вон Тихонтьеву простил. Но не друга, поскольку есть у дружбы свои нерушимые законы. И не может частица превратиться в античастицу. Допустим, Мария или бы Паша… И в голове не укладывается.

— Да ладно, — вздохнул сосед. — Лучше продолжи свою историю…

И пошли его слова заместо пароля: только он их сказал, как дверь открылась.