Избранное

— Мария, да я жив-здоров!

— Ты уйдешь в сторонку дальнюю, так и мне не жить, горюшице…

Тут я смекнул, что Мария пустилась в обрядовый плач — где бабкины слова вспомянет, а где и свое вставит.

— Генк! — рявкнул я так, что меня вторично по голове тюкнуло.

Он силой поднял ее с пола и усадил на стул:

— Мама, врач же сказал, что ничего опасного.

Мария всхлипы не оставила, но потишала. Платком комканым лицо закрывает — одни глаза пуганые смотрят на меня с откровенным ужасом. Будто не меня хотели порешить, а я кого. И по всем человеческим законам мне бы надо переживать от жениных слез, а я, старый дурак, улыбаюсь, как лопнувший арбуз. Потому что счастье меня обуяло. И то: я, еще живой, увидел, как моя жена Мария будет убиваться по мне, покойничку. Это ль не любовь подлинная?

— А я знала, что тебя по голове съездят, — сказала она сурово, как очнулась.

— Чего ж не предупредила?

— Да ты б разве послушал?

— Умереть я, Мария, не мог.

— Почему же?

— А помнишь, я тебе говорил о трех человеческих жизнях? Первая — до пенсии, вторая — после пенсии, а третья — в делах завершенных.

— Разве все твои байки упомнишь…

— Это не байка, а подлинно. Так как же я могу умереть, коли второй жизнью один год прожил? И зова мне не было, — дополнил я, косясь на мнительного соседа.

— Да ты и на зов чихнешь…

— Отец, кто тебя?

— Не суть, — отвязался я от вопроса.

Мария утерлась, спрятала платок и сказала мне веско, чтобы помочь в моей поправке:

— Выздоравливай, Коля, да я на развод подам…

— Я просил частушку, а меня опять в макушку.

— Отец, кто тебя?

— Неважно, это по работе.

— Да-да, Коля, пойду на развод, если не дашь мне слово ни во что не встревать.

— Конечно, дам, — свободно улыбнулся я.

И вдруг чувствую, что меня озаряет. Как бы увидел я на потолке светлый путь, невесть кем начертанный. Почему это невесть кем? Да мною же. Видится мне этот путь целиком, даже в виде арифметического порядка, — как человек должен идти и куда. Вернее, путь его второй сущности. А вот со словами пока туговато…

— Отец, кто тебя?

— Не твоя забота, на то есть милиция. Расскажи-ка лучше, как течет твоя семейная жизнь.

Тут Мария из-за спины подтащила сумку, величиной с хороший чемодан. Видать, Генкина. И пошла гастрономия, перемешанная с бакалеей: банки, пакеты, кульки и бутылки. Правда, с соками. Все принесли, кроме сырой крупы.

— С Вестой, отец, жить трудновато.

Что, характер?

— Да нет… С виду хрупкая, но энергии в ней навалом.

— Как понимать?

— Крутимся. Турпоходы, театры, книги покупаем, пластинки собираем, кино смотрим… Я забыл, когда и в аппаратуру заглядывал.

— В молодости и надо крутиться.

— Иногда охота тихонько у телевизора посидеть.

— Я тебе вот что скажу, Гена. А ты хоть запомни, хоть запиши. Человек не волен выбрать себе время жизни — это решают родители. Человек не волен выбрать время смерти — это решает природа. Но образ жизни выбирает сам человек.

Тут сестричка вошла и в ладошки хлопнула. Мол, сеанс окончен, и больному, то есть мне, нужен покой. Мол, на рентген пойдем. Мария, конечно, заревела по новой, стала меня целовать и мою тупую башку «головкой» называть. Пообещала завтра прийти. Да я думаю, что она еще и сегодня заглянет.

— У меня тоже была не жена, а крем-баба, — сказал сосед после ухода моих.

— Как понимать насчет крем-бабы?

— То есть не крем-баба, а ром-баба.

— Толстая, что ли?

— Не толстая, а широкая и мягкая. Только построили кооперативную квартиру — и ушла.

— Давно?

— Два года назад.

— Ты гляди-ка… Ведь пожилая.

— Да, в годах.

— И квартиру построили…

— Не только квартиру, а все было, включая садовый участок.

— И к кому ушла?

— Известно к кому… К богу.

— Померла, что ли?

— Про что и говорю.

Я крякнул, в голове стукнуло. Мне хотелось не разговоров, а подумать перед рентгеном о моем озарении. Видать, после удара мозги заработали четче, как карбюратор после чистки. Да вот сосед не только мнительный, но и одинокий — глядит на меня ожидаючи.

— Ты того… ешь все, что мне принесено, — сказал я, подталкивая кульки.

— Ешь не ешь — все одно помрем.

— Опять думаешь о смертушке?

— Как не думать…

— Ты небось и на бога уповаешь?

— Л почему бы не уповать?

Встречал я таких в госпиталях. Хорошие, неглупые мужики, да померли раньше времени. Не от ран своих, а от думок, от неуверенности. Иного принесут так исковерканного, что одни глаза и остались. А жить хочет. И бог, коли он есть, рассуждает так: «Хочешь жить — живи». Бывали и другие повороты — рана неглубокая, а болеет долго и тяжело. Поскольку второй сущностью первой не помогает.

Вот и надо бы моего соседа отделать под декольте.

— Как там? — полюбопытствовал я.

— Где?

— В загробном мире-то?

— Откуда же я знаю…

— Не хочешь поделиться?

— Чем?

— Своей загробной жизнью…

Он даже привстал на локоть, чтобы, значит, кульки не мешали, лежавшие меж нами на тумбочке. И румянец на щеках слабенький, будто натек из-под марлевой повязки.

— У тебя голова болит? — спросил он с опаской.

— Ты на вопрос ответь.

— Да разве я там был, в загробье-то?

— Был.

Сосед мигнул глазками, меня успокоил и сам успокоился:

— Ничего, рентген все просветит.

— Ага, не хочешь признаваться, что посетил тот свет…

— Сдурел или как?

— А где ты был, соседушка, до своего рождения, а? Ведь там, где будешь после смерти. Откуда пришел, туда и уйдешь. Вот и повторю: как там? Не помнишь иль скрываешь?

Вижу, что привел его в большое замутнение. Не с нашими больными головами решать подобные закавыки. А с другой стороны, в больнице только и поговорить вдумчиво. Не анекдотами же пробавляться плюс разговорами про баб?

— Дух не голова, он может и не помнить, — не сдался, однако, сосед.

— Да и что это за дух, коли прошлого не помнит, будущего не знает?..

Сосед мой посопел и вздохнул:

— А в ад попадать неохота.

— Нету ада. Никому ты после смерти не нужен.

— Тогда хоть в космос попаду.

— Ну да, вместе с пылью, — озлился я, потому что…

Да потому что осенью надо готовиться к дождям

и снегу, а в старости — к болезням и смерти. Готовиться и в душе, и делами земными. А коли не готов, то не человек, а птичка божья.

— Почему с пылью?.. Душа летать будет.

— Где? — рявкнул бы я, да головы остерегался.

— По этой, по орбите.

— Ага, в казенном скафандре.

Обиделся он за скафандр, умолк. Я не против бесед о смерти, да только по-серьезному, без гунявости. Без полетов в космос. А говори о смерти как о явлении жизни, поскольку они соприкасаются взаимпроникающе. Скажу так: тот человек достоин жизни, кто прочувствовал, что он в жизни временно. Кто душой знает про смерть. А познав, и жить будешь серьезнее. Терпеть не перевариваю людишек, которые по вечеру говорят: «День прошел, и слава богу». Чему радуются? Убыванию жизни?

— Что дальше-то было? — как бы очнулся сосед.

— Где?

— С трупом и шайкой «Черные джинсы»…

— А-а… Там вышел форс-мажор. Сижу это я однажды и пью чай с дефицитным мармеладом. Между прочим, зря из него сделали дефицит — он к зубам липнет…

— Я про шайку спрашиваю, — не утерпел сосед.

— Так и я про шайку. Вдруг под окном гудмя гудит машина, «Волга». И ко мне звонок. Мария, которую ты видел, открывает дверь, и входят два человека.

— Шайка?

— Какая шайка… Ребята из уголовного розыска. Я. конечно, мармелад к ним подвигаю — мол, чайку извольте. А они мне: «Выручай, Николай Фадеич!» Оказался у них такой форс-мажор… Надо им изловить на складе легкой промышленности мазурика из этой шайки. А там трое работают. Кто мазурик-то? Вот и пришли меня просить поработать на этом складе грузчиком, поскольку их сотрудники все с образованием и на грузчиков никак не походят. Я же вылитый чернорабочий…