Избранное

— Этот орешек мною будет вскорости раскушен, — пообещал я опять.

— Фадеич, пока никому ни слова. Если он работает по чужому паспорту, то грех небольшой. Не будем поднимать шум и себя позорить. А если что-нибудь другое… Попробую все разузнать и принять меры.

— Я — молчок, как подземный червячок.

Вздохнул Семен Семеныч, но в глазах тоска и натуральная тревога. Даже губы в трубочку забыл свернуть. И то: теперь ему не до злости. Грех, конечно, так думать, но мне стал он как-то приятнее. Потому что душа у него растревожилась. Видать, дело не в толстой фигуре; видать, приятность человека зависит от души — от того, спит она себе или трепыхается…

— Фадеич, а ты мне казался мужичком из-под пенька.

— Ошибся ты, Семеныч, — я из-под коряги.

— Я долго пытался вспомнить, где тебя видел….

— Ну и вспомнил?

— Да, в мультфильмах.

8

Как говорится, не было у бабы забот, так она пошла и купила поросенка. Работаю, а мыслишки бегут в голове вереницей, как осенние тучки. Одна другой смурнее.

Допустим, Вячик оформился заместо Коршунка, чтобы деньжат подработать… Откуда же Серега знает про его папу с такой уверенностью? Неужели Гузь будет подхалимничать, не проверив про должность этого самого папаши? А откуда Сереге известно, что Вяча лежал в психической лечебнице? — Такими радостями не хвастают. Допустим, все это мелочи… Ну а ноготь? Привел же он меня к лжеличности.

И чем гуще лезли думки в голову, тем явственнее вставала передо мной задача — узнать подлинность лица Вячика. Фамилию, имя, отчество. Ну и вторую его сущность выковырнуть из первой.

Однажды Мария верно сказанула: люди как люди, а я вроде черта на блюде. Люди — спокойно посередке, а я — как черт на сковородке. Признаться, иногда меня собственный характер давит. Тяжело мне с ним, будто горб двухпудовый таскаю. И ведь горб-то добровольный — возьми да сбрось. Говоря проще, плюнь и разотри. Ибо замечено, что в конце концов все устраивается само собой. Только вот закавыка…

Раз плюнул, два плюнул, три плюнул… Чувствуешь, что жирок в тебе ядреный зажелтел. Щетинка вроде бы с копытцами ощущается. А там, глядишь, и хрюкать охота. Я к тому, понятно к чему, — коли плевать на тревоги, то зарождается в человеке рак. Не печенки-селезенки, а рак второй сущности. И если при натуральном раке растут клетки — проще говоря, дикое мясо, — то в этом случае вторая сущность как бы перерождается в первую. Прости господи, человек становится куском мяса. Ест, пьет, на работу ходит и телевизор глядит. Полюбила Васю я — оказался он свинья.

Ну а каково мне стало работать с Вячей? Вижу, начал он без напарника шуровать. Корячится, а вздымает. А уж те грузы, которые впору лишь двум, мы в утреннюю смену с Серегой перекидаем.

Есть у нас сквозные стеллажи, а меж ними проход. Хоть с этого боку подходи, хоть с того. Выдернул это я коробку и отпрянул от ужаса: в пустом проеме рожа знакомая, но неописуемая. Мой ум-то знает, что это Вячик, а пока это знание до сердца дошло, оно и перепугалось. Меж коробок полумрак, да очки черные, да кожа бледная — ну прямо череп в парике, донышки глазниц поблескивают…

— Расскажи-ка баечку, мухомор, — вежливо попросил Вячик.

— Это можно, куриный лоб, — соответственно отозвался я. — Мне один народный дружинник поведал…

…В сберкассе дело было. В тот день работали три женщины. В обеденный перерыв одна пошла в столовую, а две остались пить чай на месте. Возвращается, а обе чаевницы спят: одна у чайника, вторая на рабочем месте. Растолкала она сотрудниц… Мать честная, плешь густая — денег нет как нет. Много тыщ не хватает! Загадка. Да отгадал ее следователь. Перед обедом заходил парень в темных очках, с длинными волосьями и чемоданчиком в руке. Этот чемоданчик он под столом и оставил. А в нем баллон с сонным газом и часовым механизмом. Ну?

— Поменьше ходи на импортные фильмы, короед.

— Отчего ж не походить, дуб отечественный?

— Я тебе, дерьмо плюгавое, тоже байку расскажу… Жил один свистун. И вроде тебя принюхиваться любил. Так однажды — какое горе — наступил нечаянно на провода высокого напряжения. Жалко свистуна, сильно обуглился. Как?

— А так: с виду ты не дурак, а мозгов на пятак.

— Вот что, горшок ископаемый… Если и дальше будешь здесь тасоваться, то… понял?

И он удушливо заперхал, как бы показывая, что ему трудно дышать, как бы намекая, что и мне не будет хватать воздуха.

— Не, не понял.

— Щелкну раз по лбу, в коробку упакую и на свалку вывезу. А?

— Одним щелчком, Вячик, меня не одолеть.

— Тебя-то? — фыркнул он.

— В былые времена схватывался со лбами покрупнее тебя.

— Наверное, срок волок?

— Четыре года.

— За что приземлили?

— Как это за что? Добровольцем пошел.

— Хватит сопли распускать — и так скользко. Запомни, я предупредил.

Все это с гнусавинкой, да картавинкой, да еще со злобой неописуемой. И с душком коньячным, крепким, дорогим, — на вид грамм двести взял.

Вячик ушел во мрак склада, приволакивая свои конечности. А я стою истуканообразно, — мне ведь убийством угрожали. Или он пугал?

Не скажу, что я струхнул. Правда, не скажу, что и не струхнул. Да все это без разницы, поскольку никакая трусость меня не укротила бы. Боялся бы, а шел — такова моя вторая сущность, да и первая такова. Я не верю, когда указуют: вот, мол, храбрец. А мне подавай обстановку его храбрости. Я знавал мужика, который вынес из-под горящей и рушающейся кровли троих детишек, а при своем начальнике заикался, как ежик. Или война…

Да скажи мне на фронте, что, мол, тебе угрожает некий балбес… И вот закавыка — ни тогда, ни теперь смерть в бою от пули, от осколка, в рукопашной не казалась жуткой. Трагичной — да. Но не страшной. Почему же смерть от удара ножа в темной подворотне пугает хуже привидения?

9

В домино я не стучу, поскольку народ там собирается однообразный, а мне подавай разнообразинку. Но как-то шел нашим сквером мимо этих стукачей и познакомился с мужиком, любителем озер да лесов. Сивоухий такой мужичишко. Ну и сговорились на пятницу с ночевкой — насчет рыбки и поздних грибков…

Чтобы не заезжать домой, собрал я «сидор», именуемый рюкзаком-горбовиком, и с ним отбыл на работу. Вахтерша Шура обомлела, поскольку этот сидор чуть не с меня ростом. Чтобы не случилось подозрений при выходе, развязал я рюкзак и нутро его предъявил. Там кроме всякого прочего лежал, мною утрамбованный, спальный мешок…

— Куда собрался, Фадеич? — полюбопытствовал Серега.

— На лоно.

— За рыбкой?

— Напарник мой порыбачит, а я насчет грибов.

— Поздновато для грибов.

— Варушек наберу.

— Эх, в лесу с компашей шик! Взять бабец, магнитофон, ящик горючего, жратвы — и погудеть на берегу водоема. Ресторана не надо!

Веселый парень Серега. Да из-за таких веселых леса нынче и плачут. Ходили мы в конце августа с Марией да с молодоженами по грибы и частично по ягоды.

Иду я, и глядь — мать честная, ель кривая. Белый бегемот залег в кустах. Только башка у него квадратная. Да откуда в наших лесах бегемоты?.. Подошел я ближе: свален матрас, а на нем холодильник старый. Понимай так, что везти на свалку неохота — ну и сгрузили в лесок.

А потом Мария ко мне обращается, поскольку увидела чудо: «Коля, гляди-ка, плоды белые». Ага, на елке. А под ней кострище — стекла, банки, куски хлеба… Компания яички покушала и скорлупку на ветки насадила для красоты.

Ну и еще один вскрик был в лесу, Вестин: «Смотрите, термитник!» Стоит в лесу дуля, сбоку ходуля. На высокий муравейник надели баллон лысый от собственного автомобиля.

— Серега, я тебе байку расскажу, от одного рыбачка слышанную…

…Поехал он как-то в лес, да запозднился. Аж в темноте дошел до облюбованной протоки. Ну и лег без костра, под кустики, поскольку мужик был смолено-моченый, просолено-копченый. Думал встать на зорьке и поудить. А на зорьке-то, матерь божья, как свистнет над головой, да ухнет, да брызнет, да все вздрогнет… Вскочил мужик — волки, думает. Иль вулкан какой взбесился? Нет, думает, война началась… Протер глаза-то… А рядом палатка стоит, молодцы пустые бутылки в кусты пуляют, музыка орет, а девицы на лужайке отплясывают нагишом. Ну?