Избранное

Теперь я жду. Чего? Вот и спрашивается, чего можно ждать после шестидесяти да будучи на пенсии. Я и раньше ожидалок не любил.

Когда-то меня попугивала мысль о жизни одним днем. Мол, это для прожигателей, мол, это для пустельг, опять-таки стрекоза и муравей. Но с годами все передумал. Одним не одним, но жить надо сегодняшним днем и не ждать дня завтрашнего. А то ведь как? Вот сделаю эту работу, а уж потом… Вот выучусь, а уж потом… Вот дождусь нового дня или года, а уж потом… Вот дети вырастут, а уж потом… И так далее и в том же направлении. Выходит, что многие чего-то тайно ждут: конца рабочего дня, прихода жены, обеда, получки, интересной телепередачи, хорошей погоды… Пустяк? Не пустяк, а страшно, поскольку в такой момент человек живет как бы ради того времени, которое ждет. А настоящее? Побоку? Но ведь это ожидаемое съедает настоящее: уже не живешь, а существуешь, как бы идет холостой ход жизни. Да ведь еще и неизвестно, окажется ли ожидаемое лучше настоящего. Вот я и говорю: ожидание — это добровольный отказ от сегодняшней жизни. А не дурь ли — отказываться-то?

И ребят в бригаде учил иметь от сегодняшних минут полноценное удовольствие. Помню, говорил как-то Эдику, что, мол, нечего ждать выходного дня, счастья, гостей, любви… А он усмехнулся: «Ага, не ждите поезда, а топайте пешком». Эх, ребята, ребята…

Теперь вот сам жду. Ждал шофер бабенку, а дождался семитонку…

Я перешел к другому окну, с которого видать по-боле. И пока переходил, успел подивиться на свой загадочный организм. Ведь месяц отпуска переносит он спокойно, будто так и надо. А тут пошла лишь вторая неделя… Видать, организм приметил, что не все сходится: отпускные получил не в полном объеме, в деревню на отдых не поехал, а его, то есть организм, первую сущность, таскает по комнатам крупными шагами моя вторая сущность, именуемая сознательностью.

Ну а где ж старческая мудрость, примиряющая все эти сущности? Я же всегда талдычил, что работаем для жизни, а не живем для работы; талдычил, что первая сущность для второй, а не вторая для первой. Да, но я ж не говорил, что можно жить без работы.

Пройдет еще неделя… Год пройдет, второй… Меня аж испариной обварило — вдруг я долгожитель? Буду еще шестьдесят лет торчать у окна и зыриться на городскую ворону. К чему такое долгожительство? Долго жить… Какая разница. Долго жить… Какая дурь. Интересно надо жить, а не долго; со смыслом надо жить, а не долго…

Раненько, еще до вулканного солнца, бегал я с бидончиком к цистерне совхозного молока. Там мужик с шестилитровым чайником мне байку рассказал.

…Вышел один на пенсию. Ну, утром зарядка, обливание, бритье, прогулка, нетяжелый завтрак… А сам думает: «Зачем? Для телевизора?» Ну и бросил он зарядку, а обливание, бритье, прогулку и нетяжелый завтрак делает систематически. Только брился как-то и слышит голос: «А к чему?» Отпустил растительность. Правда, обливанье, прогулку и нетяжелый завтрак систематически. Оброс, как снежный человек. И не облиться — вода по усам течет, а в рот не попадает. Да и гулять в таких волосьях — что в лаптях ходить. Оставил этот пенсионер только нетяжелый завтрак, правда заменив его на тяжелый, но систематический. Купит рюкзак продуктов на неделю и сидит у телевизора с утра до ночи. Писал вышестоящим: нельзя ли, мол, организовать ночные передачи «Для тех, кто не спит»? Кончилась как-то передача про футбол, диктор попрощался, а пенсионер сидит, ждет. Диктор возьми да и бухни: «Ложись спать, дурак». Дурак, то есть пенсионер, обмер, лег спать, а утром жалобу накатал. Ему ответили в том смысле, что указанный диктор есть заслуженный артист и подобную грубость себе не позволит. Ну?

В передней екнула дверь. Мария вернулась с кулями из магазина. Меня-то к торговле она не подпускала, поскольку я маргарина от вазелина не отличу.

Рассовав свои кули по ящикам да холодильникам, она вошла в комнату и второй тенью стала за моим плечом.

— Что, Коля, делаешь?

— Делаю, Мария, два дела.

Она не переспросила, поскольку и сама видит, что ни хрена не делаю.

— Во-первых, Мария, я гляжу в окно. Во-вторых, Мария, думаю.

— О чем, Коля?

— Думаю: а вдруг я проживу еще шестьдесят лет. А?

— Ну и слава тебе господи.

— А зачем, Мария?

— Как это зачем?

— Зачем мне жить еще шестьдесят?

Она задумалась, поскольку вопрос загогулисто-коварный, загогулистый в том смысле, что не сразу и ответишь, а коварный в том смысле, что не сразу сообразишь. Но мою Марию шаткими вопросами не закосишь.

— А ты мясорубку наладил?

— Наладил.

— А лампочку в туалете заменил?

— Заменил.

— А щель в ванной зашпаклевал?

— Зашпаклевал.

— А вот я на той неделе просила паркетину уровнять…

— Уровнял.

Она замешкалась, поскольку дела все были переделаны. Не хватило их на следующие шестьдесят лет. Понимаю я Марию, хочет отвлечь меня от мыслей. И не понимаю: будто мысли грех какой или проказа страшенная. Вкалываешь, смотришь телевизор, жрешь, пьешь — все тебя понимают. А стоит задуматься — как тревога, будто вступил человек на скользкую дорожку.

— Так для чего мне еще шестьдесят? — вернулся я к началу.

— А для чего вообще живем? — вспыхнула она.

— Верно, Мария. Под капустными листьями зришь ты кочерыжку, то есть сводишь все к смыслу жизни.

— Коля, пусть про это думают ученые да начальники.

Подобное замечание я в одно ухо впустил, а в ноздрю выпустил, поскольку оно теперешней жизни не соответствует.

— Ты, Мария, спросила, для чего мы живем. А ведь давно известно: как спрошено, так и отвечено. Для чего мы живем? Спрошено-то о первой сущности. Об ней и ответ будет.

— Не понимаю я тебя, Коля.

— Чего ты из магазина принесла?

— Мяса хорошего купила, сметаны банку, кочешок капусты… Кефира две бутылки…

— Во! А теперь я спрошу по-другому. Мария, для кого ты продукты из магазина приволокла?

— Как для кого? Для тебя и для себя.

— Ага, — сильно. я обрадовался моей идущей мысли, — Ответила ты верно, поскольку верно я спросил. Не чего принесла, а для кого принесла!

Повернулся я к Марии, под свет синих глаз. Но лицо у нее строгое, за меня беспокойное. А фигура крепкая, маленькая, плотная — новгородская фигура. И порадовал я жену своим открытием:

— Мария, вопрос «Для чего мы живем?» в конечном счете сводится к вопросу «Для кого мы живем?». Каков у тебя муженек, а?

— Молодец, Коля, молодец, — сказала она, потакая.

— А все потому, Мария, что вижу я соразмерность первой сущности со второй.

Тут ворона, игравшая в хоккей, опять загарцевала под окном. Только я разглядел, что она не в хоккей балует, а скачет насчет хлебных крошек из-под голубей. Эх, птица-небылица… Из разных мы с тобой бригад. Есть меж нами кое-какая разница. Не в том, что у тебя перья, а у меня пальто на ватине; у тебя клюв, а у меня нос; ты крупу клюешь, а я ем ее сваренной; у меня жилплощадь с пропиской, а у тебя — бог его знает где ты живешь… Разница наша в другом. На вопрос «Для чего ты живешь?» небось прокаркаешь…

— Коля, — перебила мою полноводную мысль супруга, — включил бы себе телевизор.

— Боюсь, Мария.

— Чего боишься?

— Этого, ведущего. Он дремлющим у экрана теперь говорит: «Дурак, займись делом!»

2

Кто не работает, тот не ест. Добавлю: кто не работает, тот не спит, а говоря вернее, тому не спится. Как жулику какому.

Новая луна народилась. Ее свет широкими и узкими полосами выбелил комнату, будто свежеструганые доски уложил. Тихо, насколько может быть тихо в городе. Лишь Мария вкрадчиво посапывает рядом. Да где-то через дом какой-то дурак песню орет ночную, бессмысленную.

Одна лунная реечка уперлась в будильник, который я поставил, как и положено, на шесть утра. Теперь два часа десять минут. Время разбойное, поскольку добрый человек спать должен. Бывало, я спал так, что диван подо мной гудел; бывало, в автобусе засыпал; бывало, пока Мария щи наливает, я всхрапну чуток. Эх, бывало-бывало…