Звездочёт

– Я спрашиваю: банки с маринованными огурцами и зелеными помидорами тоже стащили?

– Ну!.. – наступательно начала женщина, однако запнулась и уже неуверенно закончила, – тоже… наверно.

– Так ты была в магазине или нет?

– А где ж я была, по-твоему?

– Тогда, мать, это не кража, а хулиганство, – вымолвил он спокойно. – Подумай, кому они нужны, эти банки. Если бы я тебе их просто так предложил, взяла бы?

– Спасибо! Алкоголикам на закуску предложи.

– Ясно. Значит, в магазин ты не заходила.

– А что, обязательно самой заходить?

– Тогда с чем же ты примчалась?

– Да хоть бы сказать тебе, что люди кругом говорят.

– Ну и что говорят? – спросил он без интереса.

– А вот то!

Буланкова была из тех людей, которые, располагая минимумом информации, будут тянуть, волынить с ее передачей другому или другим, будут делать вид, словно знают решительно все, но только из каких-то высших соображений всего они сказать не могут. Кузьма Николаевич знал Буланкову, знал и то, как одним разом выудить ее знания.

– Ничего не говорят, – произнес он спокойно, – и ты даже близко к магазину не подходила. По дороге что-то от кого-то услышала – и сюда-а, и сю-да-а-а…

– Д-да?! – Острое лицо женщины еще более, казалось, заострилось, вытянулось вперед. – А вот, говорят, что на этот раз Буграев умоется! Слышал? А вот говорят: пора ему на пенсию! Понял? Если, говорят, магазинная сирена у жуликов не пикнула, то это вам не какие-нибудь тюхи-матюхи, не Абакшины-пьяницы, эти участковому не по зубам! Теперь ясно, что говорят, а?

Антонина упивалась и тем, что знает об этих разговорах, и тем, что имеет возможность выкрикнуть все это в лицо Буграеву. Но больше всего ее злило, что в ответ он лишь усмехается.

Между тем Кузьма Николаевич вполне ей верил. Он допускал: Антонина вполне может приукрасить что-либо, но выдумать от себя – навряд ли. И он просто знал: в большом селе у него были не только друзья, не только доброжелатели, но и доброжелатели в кавычках, и недруги – тайные и явные. И это было неизбежным. Хорошо иметь одних только друзей и доброжелателей, но если только их имеет работник милиции, впору, пожалуй, говорить: дело плохо. Может, это и к сожалению, но у толкового работника органов внутренних дел одних лишь друзей и доброжелателей быть не может.

Мелькнула мысль: коли Буланкова сама не видела, что именно там украли, значит, продавец Татьяна Ишечкина никого в магазин не впустила – и правильно сделала.

– Так, – сказал он, вставая и отодвигая пустой стакан из-под молока. – Переходим к другому вопросу.

– К какому же, интересно? – ехидно спросила Антонина.

– А вот к какому: станешь ты наконец или не станешь сама драть уши Генке и Николке?

Митя оставил на время сырник и заинтересованно взглянул на бабу Антонину.

– Нет, вы посмотрите на него, а! – вскрикнула та, обращаясь не только к Валентине Степановне, но и к Мите. – Внуки отдохнуть приехали, а бабка им уши отдирай! За что?!

– Стрельбу слышишь?

– Какую стрельбу?

– Громкую. Тут бахнет, там бахнет, так целыми днями и бахает. Всем слышно, а тебе нет?

– Ну, допустим, я тоже слышу. И что из этого?

– А то, что Генка и Николка научили всех наших короткоштанников из спичечной серы петарды делать!

– Какие… – вскинулась Буланкова, – эти?..

– Которые взрываются, – пояснил Кузьма Николаевич. – И которые что угодно поджечь могут. – Он повернулся к жене и распорядился: – Спичек ей больше не давай! Чтоб из моих спичек да на мою же голову взрывчатку изготовляли!.. – Запнулся, не находя слов. – А эту даму, – и вытянул руку в направлении Буланковой, – я оштрафую! Будет знать, кому уши драть!

– Во! – в изумлении показывала на него пальцем соседка. – Во! Смотрите на него!

– Вы что оба руками-то размахались? – строго спросила Валентина Степановна. – Потом еще с детей спрашивают!.. Тебе, – обратилась она к мужу, – только теперь о том и думать, кому уши драть.

– Прости, – сразу повинился он и ласково, но как бы невзначай провел ладонью по ее плечу. – Нашло.

Митя под шумок доел сырник, облизал ложку в сметане и сахаре, поднял ясные свои голубые глаза и встретился с ласковым, но почему-то грустным немножко взглядом хозяйки. Тут взгляд ее неожиданно тоже приобрел ясность, потом даже строгость, и она потрясенно сказала:

– Боже мой! А руки-то, руки! Ах ты, пролаза!

Тут и Кузьма Николаевич увидел: мальчугашка как прибежал с немытыми руками, измазанными на огородных грядках, так и сел с ними за стол, однако до сих пор на редкость удачно скрывал это. Он рассмеялся, глядя на мальчика.

– Сейчас же к умывальнику! – приказала Валентина Степановна.

Митя подчинился беспрекословно. Вымыл руки, вытер, посопел, возвратился к столу и взобрался на свой стул.

– Другое дело. Хочешь еще сырника? Давай положу?

– Кажется, я совсем наелся. Спасибо.

– На здоровье! Расти большой.

Хозяин стоял спиной к печке, и Митя начал разглядывать эту удивительную печку с одной дверцей и маленьким поддувалом, всю от пола до потолка выложенную белой и черной кафельной плиткой в таком сочетании, что глаз невольно задерживался и все хотелось смотреть и смотреть.

Митя не знал, но догадывался: эту печку хозяин выложил сам.

Он не знал еще, что другими своими стенками печка выходила и в большую комнату-залу, и в небольшую смежную с нею комнату, что и там она была облицована плиткой и составляла украшение; но самое главное, когда зимой хозяйка ее растапливала, всего-то от двух полешек на ней все начинало кипеть и жариться, а в доме целые сутки сохранялось тепло, даже еще и форточки открывали.

…Кузьма Николаевич прошел в залу и взял со стула полевую сумку.

– Поедешь со мной или останешься? – спросил мальчика, выходя.

– Поеду, – подхватился Митя, сползая со стула. – До свидания, баб Валь.

– А я? – вскричала Буланкова, загораживая ему дорогу.

– И вы до свидания, – спокойно и вежливо ответил мальчик.

Светло-красный «Москвич» стоял в тени дома, поблекнув от сплошь покрывших его бисерных капелек влаги. Густая роса лежала на траве и кустах, от нее взмокли и потемнели жерди прясел, отделяющих один дворовый участок от другого.