Дочь фортуны

- Хватит! – прервал капитан, ударяя кулаком по столу, отчего аж заплясали тарелки и рюмки.

- Принадлежит, Джереми. Элиза – такой же член нашей семьи, - повторила мисс Роза и, всхлипнув, стиснула руками лицо. – Это дочь Джона….

Вот тогда Джереми и услышал от брата и сестры тайну, что они хранили последние шестнадцать лет. И этот немногословный мужчина с потрясающим самообладанием, на которого, казалось, не действуют будоражащие человечество эмоциональные всплески, сильно вышел из себя, пожалуй, впервые. И тогда все, замалчиваемое целые сорок шесть лет благодаря идеальному британскому хладнокровию, поспешно вырвалось вмиг наружу, чуть ли не задушив самого человека нескончаемым потоком упреков, гнева и унижения. Потому что, наконец, осознал, каким, Боже ж ты мой, был дураком, живя под общей крышей с этим вертепом лжи. Более того, даже ничего о нем не подозревал, убежденный, что его брат с сестрой – люди порядочные, и между ними троими давно царит доверие наряду с привычкой к различным небылицам и фальши. Кто знает, сколько еще и что именно эти двое скрывали от него регулярно. Хотя всему этому предел уже наступил, потому что какого черта мне не сказали, что из-за моих же поступков со мной обращаются точно с каким-то извергом, причем данное мною вполне заслужено, и чтобы в полной мере пользоваться моим же великодушием, одновременно презирая. Ведь иначе как презрением нельзя назвать этот способ впутать его в различные нечистые дела и сразу же отстранить, лишь только появится необходимость оплачивать счета, и ведь всю жизнь одно и то же прямо с детства, когда за его спиной позволяли себе над ним же издеваться…

Молчаливые, не найдя способа хоть как-то оправдаться, Роза и Джон вынесли, как их только что публично опустили, и когда ворчание Джереми окончательно измотало его же, в столовой воцарилась продолжительная тишина. Все трое почувствовали себя изнуренными. Впервые в жизни они сошлись в словесной перепалке, отбросив маски хороших манер и элементарной вежливости. Что-то основательное, поддерживающее слабое равновесие сидящих за столом о трех ножках людей, казалось неизбежно нарушенным. И, тем не менее, по мере того, как Джереми восстанавливал свое дыхание, черты лица вновь приобретали непроницаемое и высокомерное выражение на все времена, пока он старался привести в порядок упавшую на лоб прядь волос и перекрученный галстук. Затем мисс Роза встала, подошла к спинке стула и положила руку ему на плечо. Подобный жест считался единственным проявлением близости, на которую она осмеливалась, одновременно с этим чувствуя, как грудь сжимает сильная привязанность к брату-холостяку, иными словами, молчаливому и меланхоличному мужчине, напоминавшему их отца и никогда не утруждавшему себя заглянуть прямо в глаза своим собеседникам. Женщина мысленно прикинула, что на самом деле ничего о нем не знала и, более того, никогда в своей жизни не прикасалась к родному брату.

Шестнадцатью годами ранее, утром 15-го марта 1832 года, Мама Фрезия вышла в сад и споткнулась о ни чем непримечательный ящик из-под мыла Марселы, накрытый простой газетой. Заинтригованная, подошла ближе взглянуть, в чем же было дело, и, приподняв газету, обнаружила в нем новорожденную малышку. Ни на секунду не умолкая, тут же помчалась в дом, и спустя мгновение сама мисс Роза склонилась над младенцем. На ту пору женщине исполнилось всего лишь двадцать, была свежа и хороша, точно персик, одевалась в костюм цвета топаза, а в ее распущенных волосах хозяйничал лишь ветер, впрочем, в общем и целом, была такою, какою Элиза ее впоследствии вспоминала либо представляла себе. Две женщины подняли ящик с земли и отнесли его в швейную мастерскую, где окончательно сняли всю обертку, после чего вынули деточку, кое-как на скорую руку завернутую в шерстяной пиджак. Под открытым небом ребенок пробыл не слишком уж долго, - к таковому заключению пришли со временем обе, - потому что, несмотря на утреннюю вьюгу, тельце оставалось тепленьким, и ничто не нарушало безмятежного сна. Мисс Роза распорядилась, чтобы индианка пошла поискать чистую накидку, простыни и ножницы, чтобы из всего имеющегося наскоро сообразить детские пеленки. Когда Мама Фрезия вернулась, пиджак куда-то исчез, и обнаженный ребенок, не переставая, визжал на руках у мисс Розы.

- Я сразу же узнала жилет. Я ведь лично вязала такой же Джону в прошлом, по-моему, году. И, конечно же, спрятала его, и ты, несомненно, признал бы вещь, - объяснила она ситуацию Джереми.

- Так кто же мать Элизы, Джон?

- Я не помню ее имени…

- Не знаешь, как ее зовут! Сколько же ублюдков разбросано по всему свету? – воскликнул Джереми.

- Это была девушка, живущая в порту, некая молодая чилийка, помню, очень симпатичная. Я никогда ее больше не видел и, соответственно, не знал, что та была беременной. Когда, спустя пару лет, ты, Роза, показала мне жилет, тут-то я и припомнил, что именно его и одел на гулявшую по пляжу молодую особу просто потому, что было холодно, а позже, естественно, забыл попросить у нее вещь обратно. Ты должен понять, Джереми, такова жизнь моряков. И я вовсе не тупица…

- Ты был пьян.

- Возможно. Когда, наконец, понял, что Элиза была моей дочерью, попытался расположить к себе и ее мать, но та уже исчезла, причем неведомым образом. Быть может, и умерла, мне это неизвестно.

- Не знаю почему, но эта женщина решила, что вырастить девочку должны были именно мы, Джереми, и я никогда не раскаивалась, что на меня возложена подобная обязанность. Ведь мы дали ей ласку, хорошую жизнь, должное воспитание. Возможно, сама мать дать ей ничего не могла, поэтому и принесла нам завернутую в жилет Элизу, чтобы подобным образом мы все-таки поняли, кто ее отец, - добавила мисс Роза.

- И это все? Засаленный жилет? Он ровным счетом ничего не доказывает! Отцом может быть совершенно кто угодно. Эта женщина, проявив отменную хитрость, просто отделалась от малышки.

- Я и боялась, что ты, Джереми, отреагируешь именно так. Вот почему до сих пор я об этом и молчала, - возразила его сестра.

Спустя три недели после прощания с Тао Чьеном Элиза с пятью шахтерами промывала золото на берегах реки Американ. В одиночку она не путешествовала. В день, когда из Сакраменто отправилась дальше, присоединилась к группе чилийцев, также шедших по направлению к приискам. Люди приобрели верховых вьючных животных, но каковы они в деле, никто не знал, вдобавок мексиканцы, владельцы ранчо, ловко скрывали возраст и изъяны своих лошадей и самок мула. Это были умиляющие кого угодно твари с ободранной кожей, которую скрывали под рисунками и при помощи уловок, что все вместе в процессе передвижения быстро утрачивалось, а сами животные, хромая, еле тащили ноги. Каждый всадник вез с собой кладь с инструментами, оружие и посуду из желтой меди, так что печального вида караван, сопровождаемый шумом металла, продвигался крайне медленно. По дороге приходилось отказываться от кое-каких вещей, оставляя все разбросанным рядом с раскиданными по территории крестами, обозначающими трупы. Девушка представилась именем Элиас Андьета, выдав себя за мужчину. Затем сказал, что прибыл в Чили по поручению своей матери разыскать своего же брата Хоакина. Поэтому и намеревался объезжать всю Калифорнию от начала до конца, пока не удастся выполнить свой долг.

- Сколько тебе годков, сопляк? – задали ему вопрос.

- Восемнадцать.

- А смахиваешь только на четырнадцать. Не слишком ли ты молод для того, чтобы искать золото?

- Мне восемнадцать лет, и я ищу не золото, а всего лишь своего брата Хоакина, - повторил им в ответ этот человек.

Чилийцы были людьми молодыми, веселыми и не теряли воодушевления, которое и побуждало их отправиться еще дальше и где-то там подвергаться опасности, хотя уже начинали отдавать себе отчет в том, что данная местность вовсе не утыкана сокровищами, как ранее о подобном им рассказывали остальные. Поначалу Элиза не пряталась за чужую спину и держала шляпу поверх глаз, однако вскоре заметила, что мужчины редко когда переглядываются между собой. Должно быть, догадались, что речь шла о некоем мальчике, почему и не удивлялись форме его тела, голосу или привычкам. Занятые каждый своим делом, не обращали внимания и на то, что человек не ходил по-маленькому в общей компании, а также совместно не пользовался водой, чтобы освежиться. И в то время как все они обнажались, девушке приходилось нырять одетой и даже с надвинутой шляпой, ссылаясь на то, что подобным образом в той же самой бане удастся постирать и одежду. С другой стороны, чистота этим людям была не особо важна, и буквально в считанные дни девушка опять стала такой же грязной и потной, как и ее товарищи. Обнаружила, что все были одинаково перепачканы и в схожем униженном положении, ее нос настоящей ищейки отличал запах собственного тела от его же прочих людей. Плотная ткань брюк обдирала ее ноги, ведь навыка ездить верхом на дальние расстояния пока еще не было. Уже на второй день еле смогла и сделать шаг со своим ободранным до живого мяса задом, хотя все остальные тоже были городскими жителями и продвигались вперед с не меньшими муками и страданиями, чем она сама. Сухой и жаркий климат, жажда, усталость и беспрестанная атака москитов вскоре лишили народ всякого желания продолжать свое ликование и далее. Продвигались молчаливо со всем снаряжением, позвякивая бубенчиками, уже не раз раскаиваясь, что вообще начали. Неделями исследовали местность в поисках подходящего участка, где можно было бы расположиться, чтобы искать золото, и именно это время Элиза решила никак не терять, продолжая расспрашивать о Хоакине Андьета. Ни собранные приметы, ни плохо составленные карты так и не сделали своего главного дела, и когда удалось достичь основного места промывки золота, группа встретилась с ранее прибывшим множеством шахтеров. У каждого было право претендовать на сто шагов, люди ежедневно отмечали свое место работы, в моменты отсутствия оставляя там необходимые инструменты, но стоило не появиться долее десяти дней, как место могли занять другие, записав его на свое имя. Худшие преступления – вторжение во владение раньше срока и бессовестный грабеж – наказывались виселицей либо плетьми уже после общего разбирательства, на котором шахтеры вершили суд, давали клятвы, а кого-то отправляли и к палачам. Группы чилийцев попадались повсюду. Их узнавали по одежде и интонации, обнимали тепло и с воодушевлением, делились «мате», водкой и называемым «чарки» вяленым мясом, живо рассказывали друг другу о взаимных неудачах и с ностальгией пели песни под звездами, однако на следующий день уже прощались, не тратя своего времени на чрезмерное гостеприимство. По интонации модных людей и беседам Элиза заключила, что некоторые из них были юными сеньорами из Сантьяго, наполовину аристократическими щеголями. Еще несколько месяцев назад люди носили сюртуки, лаковые туфли, перчатки из шевро и ходили с напомаженными волосами, однако ж, на приисках оказалось почти невозможным отличить их от обычных сельских мужланов, с которыми первые трудились на равных. Жеманство и классовые предрассудки напрямую ощутили на себе жестокое влияние шахт, проявлявшееся не в расовой ненависти, а, скорее, в малейших предлогах, по которым и разворачивались драки. Чилийцы, куда многочисленнее и решительнее прочих испаноязычных людей, то и дело провоцировали ненависть англичан. Элиза узнала, что в Сан-Франциско некая группа пьяных австралийцев напала на Чилесито, развязав подобным образом решающую битву. На приисках работало несколько чилийских компаний, привозивших из разных деревень своих батраков, различных жильцов, которые целыми поколениями находились под гнетом феодальной системы, работали за смехотворную зарплату, вовсе не удивляясь, что золото принадлежало не тому, кто его найдет, а только хозяину. В глазах американцев все это было элементарным рабством. Американские законы защищали и покровительствовали индивидам: каждая собственность сокращалась до того пространства, которое человеку было под силу разработать в одиночку. Чилийские компании насмехались над законом, обеспечивающим право каждого из батраков на имя, нужного для покупки большего участка земли.