Страница 89 из 110
— Удавлюсь, — повторила Наталья, протянув дрожащую руку к старинной иконе пресвятой богоматери, — ей говорю Пытливо взглянув на девушку, игуменья задумалась.
— Иди с богом, — наконец сказала она, махнув рукой.
И больше мать Таифа Наталью не призывала.
Наташа ушла в себя, затаилась, притихла. В свободное время она любила одна сидеть в своей горенке. Унылым, неподвижным взором часами глядела девушка в окно на дремучие леса, плотной стеной обступившие скит.
— Смирилась девка, — донесла старица Анафролия игуменье. — Не узнать. Речьми тиха, послушлива. А была — огонь огнем.
— Не тревожьте ее, — равнодушно зевая и крестя рот, ответила Таифа, — пусть живет как знает. Непонятна она, крученая, прости господи. Уж чего лучше в скиту жить! — добавила старуха. — Знай молись да душеньку спасай.
За Наташей перестали следить. Она будто утешилась, внешне казалась спокойной Но в душе ее все больше крепла решимость сдержать слово, данное жениху.
— Нет, не забыл меня Ваня, — повторяла девушка, — не забыл, не может он забыть.
Ни мгновения не переставала Наташа думать о своем милом.
Короткое северное лето кончилось Дни еще стоялитеплые, солнечные, зато ночи холодные и сырые. Желтели и падали листья.
В скиту торопливо готовились к зиме. Трудники возили с пожней душистое сено, ссыпали в закрома ячмень и жито. Один за одним подъезжали к воротам возы с сеном. У забора громоздились поленницы березовых дров. В ушах стоял неумолчный визг звонких пил, на многих козлах бабы пилили толстые поленья, мужики с уханьем тюкали топорами.
Отложив все работы, белицы под присмотром инокинь ходили в лес по грибы и ягоды. Старцы ловили в озере рыбу и заготовляли ее впрок.
Еще прошел день. Солнышко близилось к закату. В скотный двор пастухи пригнали стадо. Коровы шли медленно, отяжелевшие на тучном пастбище. Вернулись из леса девушки–белицы, возбужденные, проголодавшиеся. За плечами у каждой крошни[64] с грибами и ягодами. Словно шумливая стайка воробышков, разлетелись по горницам умыться и переодеться к трапезе.
Наталья любила по вечерам заглядывать на скотный двор — там было все знакомо и просто. Коровы гулко топтались в стойлах и хрустели сеном. Пахло навозом и парным молоком. Так и сегодня, потрапезовав, она пробралась в хлев.
— Прасковьюшка, — тихо позвала девушка.
— Здесь я, — откликнулся звонкий девичий голос. Сирота Прасковья Хомякова попала в скит обманом, как и Наташа, по злому умыслу своего дяди. Задумав отобрать наследство у сироты, дядя–опекун подкупил игуменью, взяв с нее обещание навсегда оставить в скиту Прасковью. Девушку держали в черном теле, морили голодом, ставили на самые тяжелые работы, стараясь сделать ее жизнь невыносимой. Каждодневно большуха изводила ее разговорами об иночестве, расхваливая чистоту святой жизни. Но Прасковья не поддавалась. На все увещевания она либо молчала, склонив голову, либо упрямо отвечала отказом. Многие тысячи покаянных поклонов отбила девушка, неделями не выходила из темного чулана.
Но Прасковья Хомякова на редкость крепкая и здоровая девушка. Высокая, краснолицая, с необъятной грудью и широкой спиной, она играючи управлялась с тяжелой работой и легко переносила все лишения.
— Славно в лесу было? — спросила Прасковья, разгребая вилами навоз.
— Хорошо, Прасковьюшка, а сколь грибов, ягод!.. Ну, а ты как? — осеклась Наталья, заметив грусть на лице подружки.
— Тяжко, Наташа, ой как тяжко, — жаловалась девушка. — Всю душу вымотали чертовы угодницы… Сбегу, как бог свят, сбегу. — Губы у нее чуть заметно вздрагивали, словно вот–вот заплачет. — Седни, — вдруг вспомнив, встрепенулась она, — иду я у хлева задами, там погреб пристроен. Живет в погребе мужик, головою скорбен.
— Знаю, — наклонила голову Наталья, — двумя замками закрыт, в окне решетка… Давай, Прасковьюшка на сеновал залезем.
Девушки забрались наверх, на свежее душистое сено.
— Иду я, — продолжала Прасковья, — слышу, будто плачет кто–то, да так жалобно, славно младенец. Подошла я к оконцу, гляжу, мужик. Лицо бледнехонько, зарос волосьем, словно леший, глаза, как у волка, горят… Встала я как вкопанная, ногой двинуть не могу, не могу глаз от него отвести. А он молвит: «Не бойся, подойди, девонька! Безвинен, пожалей… выслушай…» Тут я опомнилась да как брошусь в бег. Посейчас вспомнить страшно.
Наталья задумалась: ее взволновал рассказ подружки.
— А что, Прасковьюшка, — накручивая на палец сухую травинку, сказала она, — может, и правда вины на нем нет? Матери да отцы святые куда как хитры. Божье у них на языке только, а на уме… мирское да скоромное. Послушать бы тебе мужика… — Голос у нее оборвался.
— Страшный он.
— От жизни анафемской страшен. Пойдем, Прасковьюшка, — вдруг решила Наталья, — пойдем к нему.
— Боязно мне, узнает большуха — ощетинится, тогда…
— Ништо. Молчи да ухо востро держи. Подружки сползли в хлев и, таясь, стали пробираться к клетушке узника.
— Девоньки, — услышали они, приблизясь к пещере, тихий умоляющий голос. Сквозь железные прутья решетки на них глядело страшное волосатое лицо. — Подойдите к окну, девоньки, продолжал умолять узник. — Здоров я, умом светел. Безвинно сижу. Старцы ради корысти своей заточили.
Наталья смело подошла к окошку.
Три года сижу, помоги бежать. Нет больше моего терпенья, спаси. — Мужик заплакал.
— Как я спасу тебя, сама в скиту поневоле. — В голосе девушки прозвучало отчаяние.
— Напилок бы, девонька, чепи, решетку распилю, тогда никто не удержит. Дорога мне ведома, в лесах жизнь прожил.
Наталью вдруг осенила мысль. Она приблизила свое лицо вплотную к решетке.
— Я достану напилок. Вместе бежим. Давно сама собираюсь, да боюсь в болоте сгибнуть. Согласен? — Она заглянула прямо в глаза узнику.
Глаза мужика зажглись надеждой.
— Бежим, девонька, родная… — Слова перешли в бессвязный шепот, снова раздались всхлипывания.
На мостках послышались чьи–то шаги. Девушки прянули от погреба и мгновенно скрылись. Назавтра Наталья раскопала в чулане, где хранился кузнечный инструмент, три напилка и в тот же день передала мужику.
Через неделю, как было условлено, Наташа снова подошла к окошку.
— Готово, девонька, — радостно сказал узник. — И чепь и решета порушил. Завтра уйдем в полночь.
Глава восемнадцатая
ЧУЖИЕ ПАРУСА
В капитанской каюте царил полумрак. Слабый свет, пробиваясь сквозь бархатные занавески окон, тускло отсвечивал на стенах полированного красного дерева. Оставленная открытой дверца настенного шкафчика назойливо скрипела, поворачиваясь в такт покачиванию брига. Недопитая бутылка рома и круглый тяжелый стакан с шумом катались по каюте.
Из угла, где виднелась койка, полузакрытая зелеными шторками, раздавался протяжный громкий храп. Томас Браун спал не раздеваясь Его грузное тело шевелилось, сползая то в одну, то в другую сторону.
Снаружи послышался шум. В каюту глухо донеслись слова команды. По палубе затопали тяжелые башмаки. Бриг, вздрогнув, стал валиться на борт.
Караул! Грабят! Черная падаль! Негры! — раздался пронзительный крик.
Шкипер вздрогнул и заворочался. Очнувшись, он свесил с койки толстые короткие ноги. Воспаленными глазами бессмысленно уставился на большую карту западного берега Африки, висевшую напротив. Потом его взгляд упал на модель небольшого старинного судна, потом на дверь… Браун не мог понять, почему он проснулся.
— Черная падаль! Негры! — повторил тот же голос.
— Проклятая птица, — произнес капитан. Теперь он окончательно пришел в себя и, зевая, потирал заплывшие глаза.
— Черная падаль! Деньги! Негры! — продолжал выкрикивать зеленый попугай, висевший под потолком в большой позолоченной клетке.
— Замолчи, Марго! Вот глупая птица! — заорал Браун.
Но в его грубом голосе слышались нежные нотки. Попугай плавал с Брауном скоро тридцать лет и был единственным живым существом, к которому привязался старый шкипер.
64
Корзины.