Страница 17 из 20
Газетные сообщения вызывали у меня скептицизм. Клавьера пытались изобразить эдаким сентиментальным филантропом, добрым и кротким другом человечества. Я не знала, конечно, как он относился к Флоре и как переживал ее смерть, но говорить о том, что он «вскоре вернется к трудам на благо отечества» — это просто смешно! Всего вернее, разумеется, было упоминание о том, что он желает вмешать в дело полицию.
На душе у меня было тревожно. Я не сомневалась, что в воображении Клавьера все факты выстроятся таким образом, что он заподозрит меня в заранее продуманных планах мести. Первый факт — это то, что я ни с того ни с сего явилась в Париж (по крайней мере, он причины моего появления не знает). Второй — то, что я обманом вернула себе дом. Третий — несчастный случай с Флорой, как раз после того, как мы встретились. Это третье происшествие, несомненно, он сочтет ударом под дых. События теперь действительно выстроились в цепочку, свидетельствующую о моем коварном, ловком, невероятном умысле.
На самом деле, конечно, их связывала только случайность. Ни о доме, ни о Флоре я и не помышляла, а уж в Париж приехала вовсе не для того, чтобы мстить банкиру. Но Клавьер знает только видимость происшедшего. Он, вероятно, сейчас рвет и мечет. Потому-то я и тревожилась. Хорошо, конечно, если все это заставит его немного меня побаиваться, но плохо то, что могут возникнуть осложнения — совершенно ненужные перед встречей с директором.
«Я должна быть очень осторожна, — подумала я с опаской. — Ни одного лишнего слова не следует говорить… И мне нужна теперь охрана. Я буду ездить только с тремя лакеями».
Мысли мои вернулись к Флоре. Поначалу свою холодность я объясняла неожиданностью всего случившегося. Но прошло некоторое время, а никакие иные чувства не возникали. Хотя я сознавала, что некоторым образом причастна к ее смерти. Она натолкнулась на мою руку и после этого упала… Впрочем, моя рука, вероятно, в этом случае была рукой судьбы. Флора была злая, чудовищно коварная и вероломная женщина. Вот только ее ребенок…
Впрочем, какие глупости приходят мне в голову! Когда эта старая мегера стреляла в меня — да и не только стреляла, но явно хотела изуродовать, — я тоже была беременна. И я тоже потеряла ребенка. У меня до сих пор остался маленький шрам под правой грудью. И ведь мало кто знает, как это больно и тяжело — быть раненой, страдать, мучительно выздоравливать…
«Господи, — взмолилась я, — сделай так, чтобы Александр мог вернуться, чтобы он взял на себя все заботы, чтобы я не была такой одинокой».
Голова у меня болела все сильнее, кровь тугими ударами стучала в висках. Превозмогая боль, я поднялась, на ощупь нашла домашние туфельки, кое-как добралась до умывального столика и, дрожащими руками плеснув воды в стакан, всыпала туда порошок. Это должно принести облегчение. От недомогания и тяжелых мыслей мне вдруг ужасно захотелось выпить. Изрядно выпить, так, чтобы здорово захмелеть. В последнее время я часто обращалась к подобному средству, и оно помогало мне забываться, легче смотреть на вещи. Я стала искать коньяк, но никак не могла найти. «Черт, видимо, Стефания унесла, — мелькнула у меня мысль. — Или горничная. Они обе говорили, что пить не следует».
Я туго-натуго замотала голову черным шелковым шарфом, взяла свечку и стала спускаться вниз.
Я заперлась на ключ и поставила свечу на стол. В гостиной мне удалось найти спиртное — я не разобрала, что именно, кажется, коньяк. Я налила себе рюмку, резко, неженским движением опрокинула в рот — одну, потом другую. Жидкость оказалась жгучей, как пламя. «Хоть бы не пристраститься, — подумала я. — Я, конечно же, перестану пить. Но не сейчас. Сейчас мне это необходимо».
Я выпила еще и свернулась калачиком на диване. Голова болела меньше, сон одолевал меня, а алкоголь словно жаром разливался по телу. Мне стало удивительно тепло, и все думы отступили. Я задремала и, как обычно в такие минуты, ко мне пришли приятные грезы — воспоминания о Корфу, о летних вечерах под каштаном, об Александре.
Сильный стук в дверь разбудил меня. Сонная, я рывком села на диване. Свеча догорела уже до половины.
— Ритта! — Это был голос Стефании, громкий и резкий. — Ты здесь? Отвечай!
— Который час уже? — спросила я.
— Десять утра. К тебе пришли.
— Я никого не принимаю, так и передай. Я нездорова.
— Ритта, это какой-то чиновник из полиции.
Я тяжело вздохнула. Никого видеть мне не хотелось, но слово «полиция» так встряхнуло меня, что я полностью очнулась ото сна.
— Принеси мне воды и одеколона, — попросила я.
— Одеколона? Мужского одеколона?
— Да.
Пока она ходила, я отперла дверь, спрятала бутылку и потушила свечу. После сна я, вероятно, выглядела растрепанной, но приводить себя в порядок не хотела. Сойдет и так. Вот только опьянение еще осталось, но я живо с этим справлюсь.
Я умылась ледяной водой и энергично растерла лицо полотенцем. Это полностью отрезвило меня. Тогда я прополоскала рот одеколоном, чтобы окончательно прогнать запах алкоголя.
— Ну, вот, — сказала я. — Теперь можно звать сюда полицию.
Полицейский оказался молодым человеком лет тридцати, довольно аккуратным и обходительным.
— Я следователь, — представился он, — моя фамилия — Лерабль.
— Очень приятно, гражданин Лерабль. Могу сказать, что я ожидала вашего прихода.
Это была правда. С тех пор, как я прочла о желании Клавьера привлечь к делу полицию, у меня была уверенность, что подобной встречи не избежать. Правда, я не ожидала гражданина Лерабля так скоро. Ну, а если уж он стоял передо мной, я не хотела уклоняться от беседы.
— Садитесь, сударь, прошу вас, — сказала я как можно любезнее. — Я готова ответить на все ваши вопросы. Жаль только, что я дурно себя чувствую и, по-видимому, не смогу уделить вам много времени.
Он сел, предварительно откинув полы сюртука, деловито достал толстую записную книжку и попросил подать ему письменные принадлежности. Я позвонила горничной. Когда чернильный прибор и все прочие атрибуты были принесены, Лерабль вскинул голову и, ловко очинив перо, произнес:
— Я приехал по заявлению гражданина Клавьера.
— Да. Я поняла, сударь. Уж насчет этого у меня не было никаких сомнений, — сказала я любезно.
Слегка изменившись в лице, Лерабль сказал:
— Мне очень жаль, гражданка, но я вынужден просить вас не называть меня «сударь». Я на службе.
— Вы государственный человек, — уточнила я, вспоминая почему-то Франсуа де Колонна.
— Да. Именно так.
— Я буду называть вас так, как вам угодно, для меня это никакого значения не имеет.
Он обмакнул перо в чернильницу.
— Итак, — торжественно начал он. — Вы — гражданка Сюзанна дю Шатлэ?
— Да.
— Вам двадцать семь лет, вы француженка и живете на площади Неделимости в доме номер двадцать пять?
— Да.
— Ваш муж мятежник, объявленный вне закона?
— Да.
Эти мои три «да» прозвучали одинаково ровно и сухо, но начало беседы мне не нравилось. Уж слишком оно смахивало на допрос.
— Расскажите, что произошло третьего дня на улице Победы.
Я пожала плечами. Версия моя была уже давно готова, и изложить ее для меня не представляло труда.
— Гражданин Лерабль, я посетила Жозефину Бонапарт с коротким визитом. У нее были гости, но я не задержалась надолго. Когда я спустилась вниз, обнаружилось, что у меня пропал мой веер. Предполагая, что забыла его наверху, я решила вернуться и, когда поднималась, увидела беременную женщину, идущую мне навстречу. Она была, вероятно, почти на сносях, и на ее месте, гражданин Лерабль, я бы оставалась дома. Или, по крайней мере, не ходила бы без служанки.
— Итак, гражданка Клавьер была одна. Вы с ней встретились. И что вы ей сказали?
— Не понимаю, гражданин, почему вы думаете, будто я что-то говорила. Не в моих привычках говорить с незнакомками.
— Вы утверждаете, что видели гражданку Клавьер впервые?
— Возможно, не впервые. Весьма вероятно, что мы виделись на каких-то приемах или в театре. Но мы никогда не разговаривали, и между нами не было никаких отношений.