Ленинградские повести

Вечером Карабанов собрался было ехать дальше по району, да где там, — не отпустили, повели на реку. На береговом песке, распугивая комаров, дымно горел костер. Пламя лизало бока черного от копоти ведра, из которого вместе с паром шли крепкие острые запахи, а уха, как и требовал того старый рыбацкий обычай, уже варилась. По давнишнему же обычаю к подъему невода на берегу собралось без малого все мужское население деревни. Одни помогали рыбакам управляться с сетями и рыбой, другие просто сидели на изъеденных водой днищах опрокинутых челнов в ожидании, когда в ведре поспеет душистое варево, чтобы отведать его вместе с рыбаками. Завечеревшее небо темнело над рекой, зеленые проступали в нем звезды, над огненной дорожкой, далеко протянувшейся по тихой воде от костра, бесшумно и мягко вились летучие мыши.

И так же, как было днем на пасеке, на берегу в этой вечерней тишине зашел разговор о жизни, о больших делах, о планах, по выражению председателя колхоза, «дальнего прицела». Председатель Степан Валежников, в синем пиджаке, в крепких сапогах о подковками, сидя возле костра, толковал о будущей электростанции, многоукосных клеверах, о мичуринском саде, о колхозном кирпичном заводе.

— Все это хорошо, — перебил его Карабанов. — Но если говорить откровенно, товарищ Валежников, то в образцовом порядке у вас только молочная ферма. В остальном же столько еще прорех и недоделок… Торфянище не осушили, камень для облицовки плотины не подвезли, птица ночует под дырявой крышей. А молочная ферма, повторяю, никакого упрека ей сделать не могу. Кстати, почему заведующего не было видно?

— Квасникова-то? На покос, должно быть, ходил. Осоку на силос обкашиваем.

— А что, Андрей Васильевич, у Квасникова плохо? — развел руками Валежников. — Это ж такой человек!.. Разобраться по-настоящему — полный профессор. Коровы у него, что львы, — всякому видно. А почему? Научный подход. Ты зайди к нему в дом, посмотри. У него книг полтыщи. Не то что коров — какого африканского зверя он выходил! Слыхал, поди?

— Что-то нет, про африканского зверя не слыхивал.

— Знаменитая же история!

Карабанов улыбнулся, ожидая подвоха. Сам он вышел из крестьян, и прекрасно знал, что русский крестьянин любит подшутить. Особенно, конечно, подшутить над приезжим, пусть даже то будет и секретарь райкома.

— Я, гляди, напутаю, — решил Валежников. — Давай лучше самого «профессора» позовем. Квасников! — крикнул он в темноту. — Кирилл Ильич!

Оттуда, где на черные колья развешивали невод для просушки, откликнулся веселый звонкий тенор:

— Есть, Квасников!

— Иди-ка, ефрейтор, сюда. Без твоей помощи обойдутся. Да ты садись, садись, разговор долгий будет.

— Здорово, Кирилл Ильич! — пожал ему руку Карабанов. — Что ж ты никогда мне про африканского зверя не рассказывал? От других слышу.

— Вот длинные языки! — досадливо отмахнулся Квасников. Он тоже присел возле костра, застегнул зачем-то пуговки на вороте гимнастерки. — Им скажи — по всему свету разнесут. Зверь-то, Андрей Васильевич, был ручной, хотя и африканский. Никакой, выходит, разницы — что он, что корова. О чем толковать?

— А зверь-то, зверь какой все-таки?

— Обыкновенный зверь. Бегемот.

— Бегемот?! — Карабанов удивился не на шутку. Где же это и когда лучший животновод района Квасников, тихий, мирный весельчак, выхаживал бегемота! Так и есть, очередной подвох.

— Вижу, от рассказа не уйти, — заметил его сомнение Квасников. — Давай, Андрей Васильевич, слушай по порядку.

Он утер разжаревшее возле костра лицо, от сунутой в огонь щепки прикурил папироску, выпустил дымок, от которого комары шатнулись еще дальше в стороны.

— Так было дело, — заговорил. — Освободили мы наш городок в Прибалтике. Четыре дня штурмовали. Немцы, понятно, как это у них и водилось, жгли дома. Дым, пламень видим под крышами. Ну, вошли мы в ярость, и вот — ворвались. Не буду я вам, Андрей Васильевич, всего рассказывать. Сами воевали, знаете, какую картину встречал советский солдат в городах, освобожденных от врага.

Квасников снова затянулся папиросой.

— Очищаем от остатков немецких войск здания… Парки там были большущие, сады. Натыкаемся на зверинец. Тоже, понятно, остатки. Глядим, наш комбат, майор Авдеев, выходит из одного звериного домишка и говорит: «Эй, ребята, есть среди вас кто понимающий в животноводстве?» «Я, говорю, понимаю, товарищ майор. Три года колхозной фермой заведовал». «Давай, ефрейтор, осмотри этого представителя животного царства. Что-то с ним не того». И ведет меня прямо в домишко. А там на дне сухого бетонного бассейна лежит здоровенный бегемотище. Раскровавленный, немощный. «Эх, думаю, неосторожно тут наши осколочным шарахнули». А кто-то из подоспевших бойцов и вверни на грех: «Что с ним возиться, товарищ майор! На колбасу собакам — да и только».

Комбат обернулся. «На колбасу? Соображать надо, товарищи. Эта животина тоже, как и все прочее, государственное достояние. За нее, может быть, золото мы капиталистам платили. И, может быть, она — наглядное пособие. Школьники по ней зоологию изучали. Попробуй-ка, одним словом, товарищ Квасников, сделай что-нибудь, чтобы она еще науке послужила».

Я, понятно, подошел, осмотрел. Одиннадцать пулевых дырок в боку, по спине этакие борозды чем-то пропаханы.

«Плохо, говорю, дело, товарищ майор».

«Ну раз плохо, вот и займись, — отвечает. — Поручаю тебе животное».

А и верно, обстановка позволяла. Части наши уперлись в морской берег, дальше идти некуда, противник по всему побережью ликвидирован. Вышел, как говорится, временный отдых. Я и занялся, Андрей Васильевич. Перво-наперво пошел медикаментов просить: креозоту, карболки или еще чего подобного — раны обработать. Вернулся часа через три, гляжу — в зверинце старичок бродит, белый, тощий, ну вроде насквозь просматривается.

«Товарищ, говорит, военный. Я до немецкого разбоя сторожем в зверинце служил, может, помогу вам в чем. Они вот всех зверей за три года извели, а Сашка не дался. Он хоть и бегемот, а держался в этом деле, как лев».

Помаленьку да потихоньку старичок и рассказал мне всю Сашкину историю. Я, как говорится, согрешил, подозревая наших артиллеристов. Не они, вышло, покалечили бегемота. Вот как описал событие очевидец. Увидели немцы, что делу их конец — и давай в городе зверствовать. Все крушат, ломают, жгут. Вспомнили, видишь ли, про бегемота. Пока он их солдатню развлекал, кое-как берегли, а тут решили прикончить. Ничего, дескать, русским не оставим. Забежал с вечера в зверинец лейтенант, с белыми косточками и с черепом на рукаве, и давай палить из парабеллума. Сашка, понятно, не будь дурак — бултых в свой бассейн.

— Ну и правильно, — сказал кто-то из-за спины Квасникова.

— А что — правильно! — не оборачиваясь, ответил животновод. — Лейтенант-то позвал фрица с автоматом, да и вели ему караулить — выглянет, мол, бегемот воздухом подышать. Фриц охотился часа два. Изловчился-таки, всадил очередь в Сашку. Но Сашка опять в воде притаился. А наутро, уже как нам в город войти, еще какой-то фриц забежал, выпустил воду из бассейна да давай пороть скотину штыком. Ну, случилось так, что противотанковой пушки у них поблизости не оказалось, и бегемот остался жив. Пули, скажу, вам, Андрей Васильевич, ему никакого вреда не причинили, и резаные раны — тоже. Пострадал бегемот в основном от голодухи. Против довоенного он за немецкую оккупацию и так-то отощал на семьсот килограммов. Как старичок свидетельствовал, три тонны тянул в былое время. Стал хуже промятого матраца. А в последнюю неделю его и вовсе никто не кормил. Разобрался я, что к чему, принес ведро свеклы, так он сразу на ноги вскочил.

— Главное — линию определить! Дело пойдет, — опять сказали из темноты.

— Семь, дней мы стояли в том городке, — продолжал Квасников. — Семь дней я возился со зверем. Выходил его. И до того он ко мне привык, — что как зайду в помещение, лезет из воды, пасть разевает, ревет: давай харчиться! Сыплю я ему в глотку картошку, а сам своих буренок вспоминаю: как-то они там без меня, кто за ними ходит?