Страница 124 из 135
— Да вот, точно! — снова усмехнулся Латков. — А Петька-то в последнюю минуту не выдержал, только прошел кузню, возьми и припустись. Хорошо, Василий Иванович предусмотрел такой душевный срыв, с палкой подоспел.
— Не вышло, значит, дело!.. — с явным разочарованием сказал связист.
— Почему не вышло? — не оборачиваясь к нему, ответил Латков. — Вышло. Урок был преподан. После Петьки чуть не все мы поодиночке промаршировали мимо кузни. Определились, как говорится, две точки зрения на противника…
Дверь отворилась, вошел сержант.
— Товарищ лейтенант, — доложил он, — прибыло пополнение!
— Ну вот, опять работа капитану! — Латков поднялся из-за стола, снял с гвоздя полушубок, оделся и ушел вместе с сержантом.
В землянке наступила тишина, в которой еще более назойливым и нудным стало шипение сырых дров и еще громче, падая с их комлей на лист жести, прибитый к полу, застучала капель.
— Опять под колючку лезь, опять темп огня давай!.. — Явно сочувствуя командиру дивизиона, связист вздохнул. Он пощелкал клапаном телефонной трубки, подул в нее, спросил вполголоса: — «Долина», ты? Как дела? Нормально? Ладно. — И снова умолк.
Чтобы занять время, я подошел к груде книг, увязанных шпагатом в стопки и сложенных вдоль стены между чугункой и топчаном.
— Тоже капитанова забота, — счел необходимым объяснить связист, когда я взял в руки толстый, с обгорелыми углами страниц том атласа звездного неба. — Сам собирает и нам велит собирать. Тут их на горе, под кирпичами, еще много…
На титульных листах книг стояли фиолетовые штампики фундаментальной библиотеки Пулковской обсерватории. У многих томов, как и у атласа звездного неба, были обожжены страницы, некоторые имели такой вид, будто их грызли железными зубами, третьи просто распадались на листочки.
— Главную-то силу давно увезли, а это, как бы сказать, остаточки. Ну, и остаточкам не пропадать. Народное, говорит, добро, — это капитан наш. Уж библиотекарша благодарит, как приезжает за ними. А книги, между прочим, стоящие. Я тут с одной познакомился… Не сказать, чтобы все понятно, но кое-что смекнул. Вот, к примеру, до луны за год на полуторке доехать можно. Дорога не такая и длинная…
Мы говорили об астрономии. Говорил, правда, главным образом связист. Говорил до тех пор, пока не вернулся Латков.
Лейтенант вошел с холода с разрумяненным лицом, на котором резко выделялись брови, седые от мелких росинок талого снега, и как ни в чем не бывало, как будто и не пришлось ему сейчас распределять по батареям прибывших из Ленинграда бойцов, заговорил:
— Так вот, на примере с той свирепой собакой мы уяснили две точки зрения на противника. Точку зрения человека, у которого сердце не выдерживает трудного испытания, и точку зрения человека с крепким сердцем. Первый преувеличивает силы противника, и это часто становится причиной его поражений. Второй трезво оценивает возможности врага, понимает свое над ним превосходство, и это способствует достижению победы.
— Извините, товарищ лейтенант, — вставил слово связист. — По собаке, по зверю, вы о противнике судите. Разница!..
— Не слишком большая, Валуйкин. Не слишком. Василий Иванович утверждает, что если бы ему пришлось писать книгу по зоологии, то вне всякого алфавита список зверей в разделе «Хищники» он начал бы так: «Фашистус вульгарис»…
Латков не договорил. Землянку встряхнуло, из-под обшивки потолка струйками хлынул сухой песок и загасил коптилку. Дверь, визгнув на петлях, распахнулась, вместе с холодным ветром через нее ворвался удар разрыва.
— «Вульгарис», Латков, я отбрасываю, — сквозь кашель сказал разбуженный капитан. — «Вульгарис» по-латыни значит «обыкновенный», — говорил он в потемках, пока Валуйкин закрывал дверь, а Латков тер о ладонь колесико закапризничавшей зажигалки. — Фашизм — явление хотя и закономерное на империалистической стадии развития капитализма, но далеко не обыкновенное.
Новый удар потряс землянку. На этот раз огонек выдержал. Капитан поднялся с топчана, подошел к столу.
— Будем знакомы: Яковлев, — сказал он, протягивая руку. — Латков тут, слышал я сквозь сон, рассказывал всяческие небылицы обо мне. Не верьте. Учитель как учитель. И сердился, и бранил их, и записки родителям посылал…
Он стоял в желтом свете земляночного огонька, сухонький, низкорослый, остриженный под машинку, улыбался спокойно и мягко, будто и не стучали в склон холма шестидюймовые кулаки. Видимо, только во сне изменял ему тот навык, который учитель терпеливо прививал ученикам: крепко держать в руках свое сердце. Он приказал Валуйкину вызвать наблюдательный пункт, спросил у наблюдателя, откуда огонь, потом поставил на печурку зеленый и круглый, как арбуз, эмалированный чайник.
Валуйкин достал с полочки над времянкой щербатые кружки, Латков распечатал пачку печенья «Ленч» из офицерского пайка, положил на стол кулек конфет. Но чаю попить не удалось. Артиллерийский обстрел усилился, в гуле разрывов стал различаться отрывистый хруст мин.
— Неладно, — прислушивался Яковлев. — Почуял что-то немец. Лудит, а там, поди, люди на дорогах…
По землянке шагал офицер в капитанских погонах, затянутый ремнями, — командир дивизиона. Но я видел только учителя, мирного человека, встревоженного судьбой людей на ночных дорогах, ведущих к холму. И говорил этот человек простые, мирные, совсем не военные слова.
Пискнул зуммер телефона.
— «Ладога» слушает, — отозвался связист, — Двенадцатого? Есть, двенадцатого, товарищ второй! — Он закрыл клапан трубки и обернулся. — Товарищ капитан, вас начальник штаба полка.
— Двенадцатый слушает, — взял трубку Яковлев. — Так! Приступаю к исполнению.
Он стал надевать такой же, как и у Латкова, утративший первоначальную белизну, в следах смазочного масла, длинный полушубок.
— Приказ: подавить минометы в районе Виттолово. Пойду сам. Ты остаешься, Костя, у телефона.
— Обычная картина. — Латков обиженно опустился на табурет. — Как стрелять — «я сам», а Костя — сиди…
— Поворчишь, и без обеда оставлю, — отшутился Яковлев и, заметив, что я тоже надеваю шинель, запротестовал: — Куда! Скоро вернусь, чайку попьем. Гостите, с Латковым тут займитесь. Видите, ему одному скучно.
Но протест его был чисто формальным. Капитан знал, что военные корреспонденты любят посмотреть все своими глазами. Он говорил одно, а сам ждал, пока я подпояшусь ремнем.
Несколько минут спустя мы шли с ним по самой вершине холма через парк обсерватории. Через бывший парк, разумеется. За два с половиной года он сильно поредел под орудийным огнем. Одиноко стояли во мраке искалеченные черные стволы деревьев с обломанными вершинами, другие мертвыми телами лежали в неглубоком снегу среди частых воронок. Воронки были на каждом шагу, словно земля здесь болела оспой и страшная болезнь покрыла ее лицо своими неизгладимыми следами.
Яковлев молчал, и я молчал, да и говорить было невозможно. Земля под нами гудела от артиллерийского боя, воздух выл и дрожал от снарядов и мин. Короткие огненные вспышки отмечали места их падения и разрывов. Противник бил по северным, обращенным к Ленинграду склонам холма, по асфальтовой ленте шоссе, где, невидимое для нас с этой вершины, шло ночное движение.
Яковлев прибавил шагу.
Наблюдательный пункт дивизиона располагался в прочном блиндаже, врытом в землю близ разбитого здания главного рефрактора. Мы прошли по громыхнувшим лоскутьям листового железа и спустились в блиндаж.
В блиндаже было темно. Яковлев окликнул:
— Авдеев! Как Виттолово?
— Сменили позиции, товарищ капитан. Вижу вспышки левее четвертого ориентира.
— А ну-ка, пусти меня!..
Обо мне забыли. Я нашарил ногой какой-то ящик, присел на него. Дальнейшее происходило, как бывает в зале кино, когда внезапно разладится аппарат. На экране — полнейший мрак, а звук есть, невидимые герои разговаривают, невидимые пушки стреляют, невидимая жизнь идет за полотном экрана, и мы воспринимаем ее лишь на слух.
Минуту или две я слушал дыхание людей и не мог определить, сколько их здесь, в блиндаже наблюдательного пункта. Наконец Яковлев сказал: