Затишье

Далее автор, меняя голос и подражая говору солдат, читает:

«Второй часовой. Да по такому гололеду ползешь, как черепаха. Подошвы скользят. Пол-России прилипло к моим подошвам. А пока что завешивай окно. Пока что надо затемнить дурацкое окно. Приказ есть приказ.

Первый часовой. Я ни о чем не могу думать, Эмиль: все отпуск на уме. Совсем сбился с толку. Когда же домой?

Второй часовой. Пусть в России будет тысяча раз революция. Все равно каждое окно надо затемнять и после шести вечера не зажигать карманного фонарика. А то неровен час налетят вражеские самолеты. Это здесь-то, на Восточном фронте! А перемирие уже на пороге.

Первый часовой. Русские поют, как будто их там сто человек. На родине у них революция, Эмиль. Подпишут мир, и пойдем мы с тобой домой, дружище, к нашим станкам. И женка моя снова будет у меня в постели под боком лежать. А в воскресенье — за город, выпить белого пивка, а малыш тут же в коляске, а мать вяжет и рассказывает обо всем, что было, в перебивку с Робертой. Эмиль, надо бы нам повесить винтовку на первый попавшийся сук и — бегом домой, что есть мочи. Весна, ведь, понюхай только, понюхай! От леса весной пахнет.

Второй часовой. Да, революция, февраль, пахнет весной, и русский поет. Стоишь на часах от восьми до десяти — и все думаешь. Да еще хватит о чем думать от двух до четырех. При проверке инструментов оказалось, что не хватает кусачек. Если они не найдутся — мы, видишь ли, проиграем войну. И достанется же Клапке!»

Сестра Софи украдкой посмотрела на свои ручные часики и снова стала слушать, что говорит на прощание первый часовой.

«Первый часовой. Ну, счастливого тебе дежурства, Эмиль. Может быть, и вправду быть миру!

Второй часовой. Мир на одном только фронте — этого еще мало. Надо бы всем зашвырнуть подальше винтовки — и точка.

Первый часовой (боязливо оглядываясь). Скажу тебе на ухо — нам тоже.

Второй часовой. Скажи громко: нам в первую очередь.

Расходятся: один идет направо, другой налево. Ушли. Тишина.

Тихо позванивает проволока. Ветер.»

— Да, — сказала сестра Софи, как бы пробуждаясь. — Этого действительно нельзя никому читать. Ну, мне пора.

— Еще две минуты, — попросил Бертин. — Теперь очередь за Гришей.

«Гриша (выпрямляется). Что это? Нет, послышалось. Только сердце стучит под горлом. Я должен бежать домой, к жене, к малышу. Вперед, дурак, назад дороги нет. (Тишина, позванивает проволока. Кто-то затемнил окно изнутри.) Солдату никто не поможет, ни бог, ни сатана. (Возится над проволокой. Слышно, как запели русские. После второй строфы.) К Марфе, к малышу, на телегу и в лес. (Просовывает узелок через проволоку, пролезает и сам, бесшумно и быстро уходит направо.)

Русские громко поют. Тишина, ветер, из трубы вылетают искры, звенит проволока.

Второй часовой. Затемнили. Все как полагается. А искры — кто их разглядит? Не видно ни зги. (Спотыкается обо что-то твердое.) Господи, кусачки. Вот это повезло! И Германия спасена.

Полный мрак.»

Бертин поднялся, сунул тетрадку в ящик и надел куртку поверх синего шерстяного свитера. Софи тоже встала и, глядя на него широко раскрытыми глазами, протянула руки через стол. В этой неудобной позе они поцеловались.

— Спасибо, милый, — прошептала Софи, высвобождаясь. — Когда ты будешь писать? И прочтешь мне, что дальше?

— Вторая сцена будет готова послезавтра, — ответил он. — Боюсь я многословия. «Научитесь искусству вычеркивать», — твердил нам учитель Арндт еще в предпоследнем классе.

— Я горю от нетерпения. — Софи застегнула пальто, поправила косынку и взяла Бертина за руку. — Прощальный поцелуй, милый, и я иду.

Бертин выключил свет и затворил дверь. Они шумно спустились по лестнице.

Сделав несколько шагов по заснеженной дорожке, Софи остановилась.

— Смотрю вокруг и не знаю: что это, действительность или продолжение твоей драмы. Как сказал часовой? «Пол-России прилипло к моим подошвам». Я чувствую то же самое.

— Благодарная слушательница, — рассмеялся Бертин. — В пьесе еще март, а теперь у нас декабрь. Революция, о которой говорится в пьесе, называлась Февральской. А мы живем уже после Октябрьской. Помоги нам бог в Брест-Литовске!

Они вступили в круг света, отбрасываемого ярким фонарем, и ускорили шаг, боясь, как бы Софи не влетело от старшей сестры. Оба ведь были солдаты.

— Поистине трудно установить, — сказал Бертин, прощаясь со своей спутницей у белых каменных ворот, — где действительность и где творческий вымысел, трудно не отождествлять себя с персонажами, которых я вывожу в пьесе. Найдется ли для нее театр? Это зависит от господина Ленина и от нашей цензуры.

— До завтра, — и Софи скрылась в черном подъезде.

…И от того, что принесет с собой наступающий тысяча девятьсот восемнадцатый год, — мысленно закончил Бертин последнюю фразу.

На фронтоне госпиталя начали бить часы.

Глава девятая. Ликование

Поздно ночью в туман и метелицу новоиспеченный капитан Винфрид прибыл в Мервинск. Он дал верному Коршу горсть сигарет в благодарность за тяжелую езду по самым коротким лесным дорогам, на которых ветер нагромоздил снежные сугробы, затем велел принести себе в спальню перловый суп, селедку с кислым огурцом и два бутерброда с салом. Не откладывая, поздоровался по телефону с сестрой Берб, у которой случайно было ночное дежурство. Значит, она сможет прийти к нему завтра утром. Раздеваясь, он просмотрел в «Газете X армии» хорошо известную ему статью «Искусство побеждать», которую он еще раз внимательно прочтет утром.

Винфрид лег в постель и выключил свет. Чертовски талантлив этот Бертин, хотя портрет майора он нарисовал в своем рассказе очень поверхностно.

И не удивительно, что нестроевик Бертин не понял, да и не мог понять военного такого типа, как этот Янш. Янш, конечно, мерзавец, но дело, которое он защищал, — хорошее дело, дело Германии, поскольку речь идет о ее мировых интересах. Да, перед русскими в Брест-Литовске предстанет некий гигантский Янш. И он выторгует возможно больше благ за пролитую кровь немецкой молодежи, это его право и его долг. Генерал Клаус понимает этот долг и защищает это право более благородными, внутренне оправданными методами, чем какой-то случайный Янш. Надо рискнуть, надо бросить все силы на Запад, раз нам еще придется драться с ним, а если понадобится для этого хитрый трюк, так с божьего благословения пойдем и на трюки: скажем, что еще до начала переговоров все войсковые части уже были двинуты в дело. Конечно, в действительности мы двинем их не сейчас, дай бог, чтобы к весне, ибо кто знает, какое положение сложится к востоку от Вислы, как поведут себя наши союзники, а также Польша и Украина. Все это еще покрыто мраком неизвестности. Ему вдруг почудилось, что над его головой носятся снежные облака. Он улыбнулся и с удовольствием вытянулся.

Винфрид приправил свой ужин двумя стаканами крепкого бургундского вина марки «Помар» из запасов Лихова и поэтому не сомневался, что быстро заснет, еще слыша свист декабрьского ветра, треплющего верхушки елей, и перебирая в уме все, что он узнал за минувший день в ставке генерала Клауса. Главное — мир будет заключен. Русские не хотят и не могут сражаться. Новый военный комиссар Крыленко уже обратился из Могилева с посланием к русской армии и к немцам. Он сумел найти надлежащую форму, хотя, говорят, еще недавно был прапорщиком. И, значит, новоиспеченный капитан, горевший нетерпением рассказать обо всем своим друзьям, в особенности пессимисту Бертину, может заснуть сном праведника. Генерал Клаус утверждает, — Винфрид усмехнулся, — что уже научился кое-чему от советских людей: он понял, как важна пропаганда.